When Aldarion left the chamber, Meneldur looked at the letter that his son had given him, wondering; for he saw that it came from King Gil-galad in Lindon. It was sealed and bore his device of white stars upon a blue rondure. Upon the outer fold was written:
Given at Mithlond to the hand of the Lord Aldarion King's Heir of Nŭmenŏrĕ, to be delivered to the High King at Armenelos in person.
Then Meneldur broke the seal and read:
Ereinion Gil-galad son of Fingon to Tar-Meneldur of the line of Eărendil, greeting: the Valar keep you and may no shadow fall upon the Isle of Kings.
Long I have owed you thanks, for you have so many times sent to me your son Anardil Aldarion: the greatest Elf-friend that now is among Men, as I deem. At this time I ask your pardon, if I have detained him overlong in my service; for I had great need of the knowledge of Men and their tongues which he alone possesses. He has dared many perils to bring me counsel. Of my need he will speak to you; yet he does not guess how great it is, being young and full of hope. Therefore I write this for the eyes of the King of Nŭmenŏrĕ only.
A new shadow arises in the East. It is no tyranny of evil Men, as your son believes; but a servant of Morgoth is stirring, and evil things wake again. Each year it gains in strength, for most Men are ripe to its purpose. Not far off is the day, I judge, when it will become too great for the Eldar unaided to withstand. Therefore, whenever I behold a tall ship of the Kings of Men, my heart is eased. And now I make bold to seek your help. If you have any strength of Men to spare, lend it to me, I beg.
Your son will report to you, if you will, all our reasons. But in fine it is his counsel (and that is ever wise) that when assault comes, as it surely will, we should seek to hold the Westlands, where still the Eldar dwell, and Men of your race, whose hearts are not yet darkened. At the least we must defend Eriador about the long rivers west of the mountains that we name Hithaeglir: our chief defence. But in that mountain-wall there is a great gap southward in the land of Calenardhon; and by that way inroad from the East must come. Already enmity creeps along the coast towards it. It could be defended and assault hindered, did we hold some seat of power upon the nearer shore.
So the Lord Aldarion long has seen. At Vinyalondĕ by the mouth of Gwathlŏ he has long laboured to establish such a haven, secure against sea and land; but his mighty works have been in vain. He has great knowledge in such matters, for he has learned much of Cirdan, and he understands better than any the needs of your great ships. But he has never had men enough; whereas Cirdan has no wrights or masons to spare.
The King will know his own needs; but if he will listen with favour to the Lord Aldarion, and support him as he may, then hope will be greater in the world. The memories of the First Age are dim, and all things in Middle-earth grow colder. Let not the ancient friendship of Eldar and Dŭnedain wane also.
Behold! The darkness that is to come is filled with hatred for us, but it hates you no less. The Great Sea will not be too wide for its wings, if it is suffered to come to full growth.
Manwĕ keep you under the One, and send fair wind to your sails.
Meneldur let the parchment fall into his lap. Great clouds borne upon a wind out of the East brought darkness early, and the tall candles at his side seemed to dwindle in the gloom that filled his chamber.
‘May Eru call me before such a time comes!’ he cried aloud. Then to himself he said: ‘Alas! that his pride and my coolness have kept our minds apart so long. But sooner now than I had resolved it will be the course of wisdom to resign the Sceptre to him. For these things are beyond my reach.
‘When the Valar gave to us the Land of Gift they did not make us their vice-gerents: we were given the Kingdom of Nŭmenor, not of the world. They are the Lords. Here we were to put away hatred and war; for war was ended, and Morgoth thrust forth from Arda. So I deemed, and so was taught.
‘Yet if the world grows again dark, the Lords must know; and they have sent me no sign. Unless this be the sign. What then? Our fathers were rewarded for the aid they gave in the defeat of the Great Shadow. Shall their sons stand aloof, if evil finds a new head?
‘I am in too great doubt to rule. To prepare or to let be? To prepare for war, which is yet only guessed: train craftsmen and tillers in the midst of peace for bloodspilling and battle: put iron in the hands of greedy captains who will love only conquest, and count the slain as their glory? Will they say to Eru: At least your enemies were amongst them? Or to fold hands, while friends die unjustly: let men live in blind peace, until the ravisher is at the gate? What then will they do: match naked hands against iron and die in vain, or flee leaving the cries of women behind them? Will they say to Eru: At least I spilled no blood?
‘When either way may lead to evil, of what worth is choice? Let the Valar rule under Eru! I will resign the Sceptre to Aldarion. Yet that also is a choice, for I know well which road he will take. Unless Erendis . . .’
Then Meneldur's thought turned in disquiet to Erendis in Emeriĕ. ‘But there is little hope there (if it should be called hope). He will not bend in such grave matters. I know her choice - even were she to listen long enough to understand. For her heart has no wings beyond Nŭmenor, and she has no guess of the cost. If her choice should lead to death in her own time, she would die bravely. But what will she do with life, and other wills? The Valar themselves, even as I, must wait to discover.’
Aldarion came back to Rŏmenna on the fourth day after Hirilondĕ had returned to haven. He was way-stained and weary, and he went at once to Eămbar, upon which he now intended to dwell. By that time, as he found to his embitterment, many tongues were already wagging in the City. On the next day he gathered men in Rŏmenna and brought them to Armenelos. There he bade some fell all the trees, save one, in his garden, and take them to the shipyards; others he commanded to raze his house to the ground. The white Elven-tree alone he spared; and when the woodcutters were gone he looked at it, standing amid the desolation, and he saw for the first time that it was in itself beautiful. In its slow Elven growth it was yet but twelve feet high, straight, slender, youthful, now budded with its winter flowers upon upheld branches pointing to the sky. It recalled to him his daughter, and he said: ‘I will call you also Ancalimĕ. May you and she stand so in long life, unbent by wind or will, and undipped!’
On the third day after his return from Emeriĕ Aldarion sought the King. Tar-Meneldur sat still in his chair and waited. Looking at his son he was afraid; for Aldarion was changed: his face was become grey, cold, and hostile, as the sea when the sun is suddenly veiled in dull cloud. Standing before his father he spoke slowly with tone of contempt rather than of wrath.
‘What part you have played in this you yourself know best,’ he said. ‘But a King should consider how much a man will endure, though he be a subject, even his son. If you would shackle me to this Island, then you choose your chain ill. I have now neither wife, nor love of this land, left. I will go from this misenchanted isle of daydreams where women in their insolence would have men cringe. I will use my days to some purpose, elsewhere, where I am not scorned, more welcome in honour. Another Heir you may find more fit for a house-servant. Of my inheritance I demand only this: the ship Hirilondĕ and as many men as it will hold. My daughter I would take also, were she older; but I will commend her to my mother. Unless you dote upon sheep, you will not hinder this, and will not suffer the child to be stunted, reared among mute women in cold insolence and contempt of her kin. She is of the Line of Elros, and no other descendant will you have through your son. I have done. I will go now about business more profitable.’
Thus far Meneldur had sat in patience with downcast eyes and made no sign. But now he sighed, and looked up. ‘Aldarion, my son,’ he said sadly, ‘the King would say that you also show cold insolence and contempt of your kin, and yourself condemn others unheard; but your father who loves you and grieves for you will remit that. The fault is not mine only that I have not ere now understood your purposes. But as for what you have suffered (of which, alas! too many now speak): I am guiltless. Erendis I have loved, and since our hearts lean the same way I have thought that she had much to endure that was hard. Your purposes are now become clear to me, though if you are in mood to hear aught but praise I would say that at first your own pleasure also led you. And it may be that things would have been otherwise if you had spoken more openly long ago.’
‘The King may have some grievance in this,’ cried Aldarion, now more hotly, ‘but not the one you speak of! To her at least I spoke long and often: to cold ears uncomprehending. As well might a truant boy talk of tree-climbing to a nurse anxious only about the tearing of clothes and the due time of meals! I love her, or I should care less. The past I will keep in my heart; the future is dead. She does not love me, or aught else. She loves herself with Nŭmenor as a setting, and myself as a tame hound, to drowse by the hearth until she has a mind to walk in her own fields. But since hounds now seem too gross, she will have Ancalimĕ to pipe in a cage. But enough of this. Have I the King's leave to depart? Or has he some command?’
‘The King,’ answered Tar-Meneldur, ‘has thought much about these matters, in what seem the long days since last you were in Armenelos. He has read the letter of Gil-galad, which is earnest and grave in tone. Alas! To his prayer and your wishes the King of Nŭmenor must say nay. He cannot do otherwise, according to his understanding of the perils of either course: to prepare for war, or not to prepare.’
Aldarion shrugged his shoulders, and took a step as if to go. But Meneldur held up his hand commanding attention, and continued: ‘Nevertheless, the King, though he has now ruled the land of Nŭmenor for one hundred and forty-two years, has no certainty that his understanding of the matter is sufficient for a just decision in matters of such high import and peril.’ He paused, and taking up a parchment written in his own hand he read from it in a clear voice:
Therefore: first for the honour of his well-beloved son;
and second for the better direction of the realm in courses which his son more clearly understands, the King has resolved: that he will forthwith resign the Sceptre to his son, who shall now become Tar-Aldarion, the King.
‘This,’ said Meneldur, ‘when it is proclaimed, will make known to all my thought concerning this present pass. It will raise you above scorn; and it will set free your powers so that other losses may seem more easy to endure. The letter of Gil-galad, when you are King, you shall answer as seems fit to the holder of the Sceptre.’
Aldarion stood still for a moment in amaze. He had braced himself to face the King's anger, which wilfully he had endeavoured to kindle. Now he stood confounded. Then, as one swept from his feet by a sudden wind from a quarter unexpected, he fell to his knees before his father; but after a moment he raised his bowed head and laughed - so he always did, when he heard of any deed of great generosity, for it gladdened his heart.
‘Father,’ he said, ‘ask the King to forget my insolence to him. For he is a great King, and his humility sets him far above my pride. I am conquered: I submit myself wholly. That such a King should resign the Sceptre while in vigour and wisdom is not to be thought.’
‘Yet so it is resolved,’ said Meneldur. ‘The Council shall be summoned forthwith.’
When the Council came together, after seven days had passed, Tar-Meneldur acquainted them with his resolve, and laid the scroll before them. Then all were amazed, not yet knowing what were the courses of which the King spoke; and all demurred, begging him to delay his decision, save only Hallatan of Hyarastorni. For he had long held his kinsman Aldarion in esteem, though his own life and likings were far otherwise; and he judged the King's deed to be noble, and timed with shrewdness, if it must be.
But to those others who urged this or that against his resolve Meneldur answered: ‘Not without thought did I come to this resolution, and in my thought I have considered all the reasons that you wisely argue. Now and not later is the time most fit for my will to be published, for reasons which though none here has uttered all must guess. Forthwith then let this decree be proclaimed. But if you will, it shall not take effect until the time of the Erukyermĕ in the Spring. Till then, I will hold the Sceptre.’
When news came to Emeriĕ of the proclamation of the decree Erendis was dismayed; for she read therein a rebuke by the King in whose favour she had trusted. In this she saw truly, but that anything else of greater import lay behind she did not conceive. Soon afterwards there came a message from Tar-Meneldur, a command indeed, though graciously worded. She was bidden to come to Armenelos and to bring with her the lady Ancalimĕ, there to abide at least until the Erukyerme and the proclamation of the new King.
‘He is swift to strike,’ she thought. ‘So I should have foreseen. He will strip me of all. But myself he shall not command, though it be by the mouth of his father.’
Therefore she returned answer to Tar-Meneldur: ‘King and father, my daughter Ancalimĕ must come indeed, if you command it. I beg that you will consider her years, and see to it that she is lodged in quiet. For myself, I pray you to excuse me. I learn that my house in Armenelos has been destroyed; and I would not at this time willingly be a guest, least of all upon a house-ship among mariners. Here then permit me to remain in my solitude, unless it be the King's will also to take back this house.’
This letter Tar-Meneldur read with concern, but it missed its mark in his heart. He showed it to Aldarion, to whom it seemed chiefly aimed. Then Aldarion read the letter; and the King, regarding the face of his son, said: ‘Doubtless you are grieved. But for what else did you hope?’
‘Not for this, at least,’ said Aldarion. ‘It is far below my hope of her. She has dwindled; and if I have wrought this, then black is my blame. But do the large shrink in adversity? This was not the way, not even in hate or revenge! She should have demanded that a great house be prepared for her, called for a Queen's escort, and come back to Armenelos with her beauty adorned, royally, with the star on her brow; then well nigh all the Isle of Nŭmenor she might have bewitched to her part, and made me seem madman and churl. The Valar be my witness, I would rather have had it so: rather a beautiful Queen to thwart me and flout me, than freedom to rule while the Lady Elestirnĕ falls down dim into her own twilight.’
Then with a bitter laugh he gave back the letter to the King. ‘Well: so it is,’ he said. ‘But if one has a distaste to dwell on a ship among mariners, another may be excused dislike of a sheep-farm among serving-women. But I will not have my daughter so schooled. At least she shall choose by knowledge.’ He rose, and begged leave to go.
Когда Алдарион покинул палату, Менельдур посмотрел на письмо, что его сын дал ему, удивляясь [в смысле, удивлялся Менельдур]; ибо он увидел, что оно пришло от короля Гил-Галада в Линдоне. Оно было запечатано и несло его герб из белых звезд на синей окружности. На внешней складке было написано: «Дано в Митлонде в руку лорда Алдариона, королевского наследника Нуменорэ, чтобы быть переданным Верховному королю в Арменелосе лично».
Затем Менельдур сломал печать и прочел:
«Эрейнион Гил-Галад, сын Фингона, Тар-Менельдура из рода Эарендила приветствует: валар хранят тебя, и пусть никакая тень не падет на Остров Королей.
Давно я должен тебе благодарности, ибо ты так много раз посылал мне своего сына Анардила Алдариона, величайшего друга эльфов, что теперь [есть] среди людей, как я полагаю. На этот раз я прошу твоего прощения, если я задержал его слишком долго на моей службе; ибо я имел великую нужду знаний людей и их языков, которыми он один владеет. Он дерзал на многие опасности, чтобы принести мне совет. О моей нужде о скажет тебе; все же он не догадывается, как велика она, будучи молодым и полным надежды. Поэтому я пишу это для глаз короля Нуменорэ только.
Новая тень поднимается на Востоке. Это не тирания злых людей, как твой сын полагает; но слуга Моргота шевелится, и злые вещи просыпаются снова. С каждым годом она [тень] набирает силу, ибо большинство людей созрело для ее целей. Недалеко день, я сужу, когда она станет слишком велика для эльдар, не помогаемых, чтобы противостоять. Поэтому всякий раз, когда я зрю высокий корабль Королей людей, мое сердце легчает. И теперь я беру смелость искать твоей помощи. Если ты имеешь какую-либо силу людей, чтобы поделиться, одолжи ее мне, я умоляю.
Твой сын доложит тебе, если ты пожелаешь, все наши причины. Но в конце концов это его совет/намерение (и он/оно всегда мудр/о), что когда нападение придет, как оно определенно будет, мы должны искать держать Западные земли, где все еще эльдар живут и люди твоей расы, чьи сердца еще не затемнены. По меньшей мере мы должны защитить Эриадор у длинных рек к западу от гор, что мы называем Хитаэглир: нашу главную защиту. Но в этой горной стене имеется великий проем на юге в земле Каленардхон, и тем путем вторжение с востока должно прийти. Уже вражда крадется вдоль побережий в сторону его. Он может быть защищен и нападение препятствуемо, держи мы некий оплот власти/силы на ближнем берегу.
Так лорд Алдарион давно видел. В Виньялондэ в устье Гватло он долго трудился, чтобы установить такую гавань, безопасную против моря и земли; но его могущественные работы были тщетны. Он имеет великое знание в таких материях, ибо он научился многому у Кирдана, и он понимает лучше, чем кто-либо, нужды ваших великих кораблей. Но он никогда не имел людей достаточно; в то время как Кирдан не имеет мастеров или каменщиков, чтобы поделиться [ими].
Король будет знать свои собственные нужды; но если он выслушает с благосклонностью лорда Алдариона и поддержит его, как сможет, тогда надежда будет более великой в мире. Воспоминания о Первой Эпохе тусклы, и все вещи в Средиземье становятся холоднее. Пусть древняя дружба эльдар и дунэдайн не убывает также.
Зри! Тьма, что приходит, наполнена ненавистью к нам, но она ненавидит вас не меньше. Великое Море не будет слишком обширных для ее крыльев, если ей будет позволено прийти к полному росту.
Манвэ [да] хранит вас под [властью] Единого и посылает прекрасный ветер в ваши паруса».
Менельдур позволил пергаменту упасть себе на колени. Великие тучи, несомые ветром с востока, принесли темноту рано, и высокие свечи рядом с ним, казалось, умалились во мраке, что наполнил его палату.
- Пусть Эру призовет меня прежде, чем такого время придет! – воскликнул он громко. Затем он сказал про себя: - Увы! что его гордыня и моя холодность держали наши умы врозь так долго. Но скорее теперь, чем я решил, будет путем мудрости уступить Скипетр ему. Ибо эти вещи мне недоступны.
Когда валар дали нам Землю Дара, они не сделали нас своими вице-регентами [лучше было бы сказать «наместниками», но вы же понимаете, этот титул – он one and only]: нам было дано королевство Нуменор, не [весь] мир. Они Владыки. Здесь мы должны были отложить ненависть и войну; ибо война была кончена, и Моргот выброшен вон из Арды. Так я полагал и так был учен.
Все же если мир темнеет снова, Владыки должны знать; и они не послали мне никакого знака. Если только это не есть знак. Что тогда? Наши отцы были награждены за помощь, которую они дали в разгроме Великой Тени. Будут ли их сыновья стоять поодаль, если зло найдет новую голову?
Я в слишком великом сомнении, чтобы править. Приготовиться или пусть будет как будет? Приготовиться к войне, которая еще только угадываема: тренировать ремесленников и пахарей посреди мира [в смысле, не войны] для кровопролития и битвы: вложить железо в руки жадных капитанов/предводителей, кто любит только завоевания и считает убитых, как свою славу? Скажут ли они Эру: «По крайней мере, твои враги были среди них»? Или сложить руки, в то время как друзья умирают несправедливо: пусть люди живут в слепом мире, пока насильник не будет у ворот? Что тогда они будут делать: состязаться голыми руками и железом и умирать напрасно или бежать, оставляя крики женщин позади себя? Скажут ли они Эру: «По крайней мере, я не пролил крови»?
Когда любой путь может вести ко злу, чего стоит выбор? Пусть валар правят под [властью] Эру! Я уступлю Скипетр Алдариону. Все же это тоже выбор, ибо я знаю хорошо, какую дорогу он примет. Если только Эрендис...
Затем мысль Менельдура обратились с беспокойством к Эрендис в Эмериэ. «Но мало надежды там (если это может быть названо надеждой). Он не склонится в таких серьезных материях. Я знаю ее выбор – даже слушай она долго достаточно, чтобы понять. Ибо ее сердце не имеет крыльев за пределами Нуменора, и она не догадывается о цене. Если ее выбор приведет к смерти в ее собственное время, она умрет храбро. Но что она будет делать с жизнью и другими желаниями/волями? Сами валар, точно как я, должны ждать, чтобы обнаружить [это].
Алдарион вернулся в Роменну на четвертый день после того, как «Хирилондэ» вернулся в гавань. Он был перепачкан с дороги и усталый, и он отправился сразу на «Эамбар», на котором он теперь намеревался жить. К тому времени, как он нашел, к своему огорчению, множество языков уже болтало в Городе. На следующий день он собрал людей в Роменне и привез их в Арменелос. Там он велел некоторым свалить все деревья, исключая одно, в своем саду, и забрать их на верфи; другим он приказал сравнять его дом с землей. Белое эльфийское дерево одно он пощадил; и когда дровосеки ушли, он смотрел на него, стоящее среди опустошения, и он увидел в первый раз, что оно было само по себе красиво. В своем медленном эльфийском росте оно было еще только двенадцати футов высотой, прямое, тонкое, юное, теперь в бутонах своих зимних цветов на воздетых ветвях, устремленных/направленных в небо. Оно напомнило ему о его дочери, и он сказал:
- Я назову тебя также Анкалимэ. Пусть ты и она стоите так в долгой жизни, не согнутые ветром или волей и не склонившиеся!
На третий день после своего возвращения из Эмериэ Алдарион искал короля [в смысле, отправился к нему]. Тар-Менельдур сидел неподвижно в своем кресле и ждал. Глядя на своего сына, он был испуган; ибо Алдарион изменился: его лицо стало серым, холодным и враждебным, как море, когда солнце внезапно заволакивается пасмурным облаком. Стоя перед своим отцом, он говорил медленно тоном презрения скорее, чем гнева.
- Какую роль ты играл в этом, ты сам знаешь лучше, - сказал он. – Но король должен обдумывать, как много человек вынесет, хоть будь он подданным, даже его сыном. Если ты хотел приковать меня к этому Острову, тогда ты выбрал свою цепь плохо. Теперь ни жены, ни любви к этой земле у меня не осталось. Я уйду с этого разочарованного острова мечтателей [принимающих желаемое за действительное], где женщины в своем высокомерии заставляют мужчин пресмыкаться. Я буду использовать мои дни для некоторой другой цели, в другом месте, где надо мной не будут насмехаться/презирать, [где меня] примут с бОльшим почетом. Другого наследника ты можешь найти более подходящим для домашнего слуги. Из моего наследства я требую только это: корабль «Хирилондэ» и так много людей, как он может вместить. Мою дочь я бы взял также, будь она старше; но я поручу ее моей матери. Если только ты не безумно влюблен в овец, ты не будешь препятствовать этому и не допустишь, чтобы ребенок был остановлен в росте, выращенным среди немых женщин в холодном высокомерии и презрении к ее родичам. Она из рода Элроса, и никаких других потомков ты не будешь иметь через твоего сына. Я закончил. Я займусь теперь делом более выгодным.
До сих пор Менельдур сидел терпеливо, с опущенными глазами, и не делал никаких знаков. Но теперь он вздохнул и поднял глаза.
- Алдарион, мой сын, - сказал он печально, - король сказал бы, что ты также выказываешь холодное высокомерие и презрение к твоим родичам и сам осуждаешь других, не слушая; но твой отец, который любит тебя и огорчается за тебя, простит это. Ошибка не моя только, что я прежде, чем теперь, не понимал твоих целей. Но что до того, что ты перенес (о чем, увы! слишком многие теперь говорят): я невиновен. Эрендис я любил, и коль скоро наши сердца склоняются одним и тем же путем, я думал, что она имела многое выносить, что было трудно. Твои цели теперь сделались ясными мне, хоть, если ты в настроении слушать что-либо, кроме хвалы, я бы сказал, что сперва твое собственное удовольствие также вело тебя. И могло бы быть, что вещи были бы иными, если бы ты говорил более открыто давным-давно.
- Король может иметь некоторое огорчение в этом, - воскликнул Алдарион, теперь более горячо, - но не та, о ком ты говоришь! Ей, по меньшей мере, я говорил долго и часто: холодным ушам непонимающим. Так же мог бы мальчик-прогульщик говорить о лазании по деревьям няньке, озабоченной только насчет рвания одежды и должного времени еды! Я люблю ее, или мне было бы все равно. Прошлое я буду хранить в своем сердце; будущее мертво. Она не любит меня или что-либо еще. Она любит себя, с Нуменором как оправой, и меня как ручную охотничью собаку, чтобы дремать у очага, пока она не возымеет намерения погулять по ее собственным полям. Но коль скоро собаки теперь кажутся слишком грубыми/вульгарными, она будет иметь Анкалимэ, чтобы свистать/играть на свирели в клетке. Но довольно об этом. Есть ли у меня королевское разрешение уйти? Или он имеет какой-то приказ?
- Король, - ответил Тар-Менельдур, - думал много об этих материях, в те кажущиеся долгими дни с тех пор, как ты в последний раз был в Арменелосе. Он прочел письмо Гил-Галада, которое серьезно и важно по тону. Увы! На его мольбу и твои желания король Нуменора должен сказать нет. Он не может делать иначе, сообразно его пониманию опасностей любого из курсов: готовиться к войне или не готовиться.
Алдарион пожал плечами и сделал шаг, как если бы идти. Но Менельдур поднял руку, требуя внимания, и продолжил:
- Тем не менее, король, хоть он теперь правит землей Нуменора сто сорок два года, не имеет уверенности, что его понимание вопроса достаточно для справедливого решения в материях столь высокой важности и опасности. – Он сделал паузу и, взяв пергамент, написанный его собственной рукой, он прочел с него ясным голосом: - Поэтому, во-первых ради чести его возлюбленного сына; и во-вторых, ради лучшего направления королевства курсом, который его сын более ясно понимает, король решил: что он немедленно уступает Скипетр своему сыну, кто станет теперь Тар-Алдарионом, королем. Это, - сказал Менельдур, - когда оно будет провозглашено, сделает известным всем мою мысль касаемо теперешнего происходящего. Это поднимет тебя над насмешкой/презрением; и оно высвободит твои силы так, что другие потери могут показаться более легкими, чтобы выносить их. На письмо Гил-Галада, когда ты будешь королем, ты ответишь, как покажется подходящим держателю Скипетра.
Алдарион замер на мгновение в изумлении. Он укреплял себя столкнуться лицом к лицу с гневом короля, который умышленно он старался разжечь. Теперь он стоял в замешательстве. Затем, как некто, сбитый с ног внезапным ветром с четверти неожиданной, он упал на колени перед своим отцом; но через мгновение он поднял свою склоненную голову и рассмеялся – так он всегда делал, когда он слышал о каком-либо деянии большого великодушия, ибо оно радовало его сердце.
- Отец, - сказал он, - попроси короля забыть мое высокомерие [по отношению] к нему. Ибо он великий король, и его смирение ставит его много выше моей гордыни. Я побежден: я полностью подчиняюсь. Что такой король уступит Скипетр, пока [он] в бодрости и мудрости, не может быть думано.
- Все же так решено, - сказал Менельдур. – Совет будет созван немедленно.
Когда Совет собрался вместе по прошествии семи дней, Тар-Менельдур ознакомил их со своим решением и положил свиток перед ними. Тогда все были удивлены, не зная еще, каковы были направления, о которых король говорил; и все протестовали, умоляя его отложить его решение, исключая только Халлатана из Хьярасторни. Ибо он долгое время держал своего родича Алдариона в уважении, хоть его собственная жизнь и вкусы/пристрастия были намног иными; и он судил королевское деяние как благородное и проницательно выбранное по времени, если оно [деяние] должно было быть.
Но тем другим, которые настаивали на том или этом против его решения, Менельдур ответил:
- Не без размышлений пришел я к этому решению, и в своей мысли я обдумал все причины, которые вы мудро доказываете. Сейчас, и не позже, есть время самое подходящее моей воле быть обнародованной, по причинам, которые хоть никто здесь не высказал, все должны догадаться. Тотчас же тогда пусть этот указ будет провозглашен. Но, если вы хотите, он не вступит в силу до времени Эрукьерме весной. До тех пор я буду держать Скипетр.
Когда новости пришли в Эмериэ об объявлении указа, Эрендис была встревожена; ибо она прочла там упрек от короля, в чью благосклонность она верила. В этом она видела истину, но что что-то еще, более великой важности, лежало позади, она не представляла. Вскоре после этого пришла весть от Тар-Менельдура, приказ на самом деле, хоть любезно выраженный словами. Ей было велено прийти в Арменелос и привезти с собой леди Анкалимэ, чтобы пребывать по меньшей мере до Эрукьерме и провозглашения нового короля.
- Он быстр наносить удар, - подумала она. – Так я должна была предвидеть. Он лишит меня всего. Но мной он не будет командовать, хоть будь это устами его отца.
Поэтому она вернула ответ Тар-Менельдуру: «Король и отец, моя дочь Анкалимэ должна прийти в самом деле, если ты прикажешь это. Я прошу, чтобы ты принял во внимание ее годы и позаботился о том, чтобы она жила и тишине/покое. Что до меня, я молю тебя извинить меня. Я узнаю, что мой дом в Арменелосе был разрушен; и я не хотела бы в это время добровольно быть гостьей, меньше всего на корабле-домесреди моряков. Здесь тогда разреши мне остаться в моем одиночестве, если только не будет королевской волей также взять назад этот дом».
Это письмо Тар-Менельдур прочел с заботой, но оно не оставило отметки в его сердце. Он показал его Алдариону, на которого оно казалось главным образом нацеленным. Тогда Алдарион прочел письмо; и король, смотря на лицо своего сына, сказал:
- Несомненно, ты огорчен. Но на что еще ты надеялся?
- Не на это, по меньшей мере, - сказал Алдарион. – Это намного ниже моей надежды на нее. Она умалилась [в смысле, качества ее ухудшились]; и если я сотворил это, то черна моя вина. Но сжимается ли большое в невзгодах? Это был не тот путь, ни даже в ненависти или мести! Она должна была потребовать, чтобы великий дом был приготовлен для нее, заказать королевин эскорт и вернуться в Арменелос со своей красотой, украшенной, царственной, со звездой на своем лбу; тогда почти весь Остров Нуменор она могла бы зачаровать на свою сторону и сделать меня выглядящим безумцем и мужланом. Валар будь моими свидетелями, я бы скорее предпочел это так: скорее прекрасная королева, чтобы препятствовать мне и насмехаться надо мной, чем свобода править, в то время как леди Элестирнэ падает тускло в свои собственные сумерки.
Затем с горьким смехом он отдал обратно письмо королю.
- Ну, так оно есть, - сказал он. – Но если один имеет отвращение жить на корабле среди моряков, другой может быть извинен за неприязнь к овечьей ферме среди служанок. Но я не позволю моей дочери так воспитываться/обучаться. По меньшей мере, она будет выбирать знанием.
Он поднялся и попросил разрешения уйти.
И поскольку я переводила в обратном порядке, и впечатление от начала у меня самое свежее, скажу уныло: и ради этого я не сплю в ночи? Тьфу!
Но это еще не конец. Там еще десять страниц разного про Анкалимэ.
