Tuor tarried many days in Nevrast, and it seemed good to him, for that land, being fenced by mountains from the North and East and nigh to the sea, was milder and more kindly than the plains of Hithlum. He was long used to dwell alone as a hunter in the wild, and he found no lack of food; for spring was busy in Nevrast, and the air was filled with the noise of birds, both those that dwelt in multitudes upon the shores and those that teemed in the marshes of Linaewen in the midst of the hollow land; but in those days no voice of Elves or Men was heard in all the solitude.
To the borders of the great mere Tuor came, but its waters were beyond his reach, because of the wide mires and the pathless forests of reeds that lay all about; and soon he turned away, and went back to the coast, for the Sea drew him, and he was not willing to dwell long where he could not hear the sound of its waves. And in the shorelands Tuor first found traces of the Noldor of old. For among the tall and sea-hewn cliffs south of Drengist there were many coves and sheltered inlets, with beaches of white sand among the black gleaming rocks, and leading down to such places Tuor found often winding stairs cut in the living stone; and by the water-edge were ruined quays, built of great blocks hewn from the cliffs, where elven-ships had once been moored. In those regions Tuor long remained, watching the ever-changing sea, while through spring and summer the slow year wore on, and darkness deepened in Beleriand, and the autumn of the doom of Nargothrond drew near.
And, maybe, birds saw from afar the fell winter that was to come; for those that were wont to go south gathered early to depart, and others that used to dwell in the North came from their homes to Nevrast. And one day, as Tuor sat upon the shore, he heard the rush and whine of great wings, and he looked up and saw seven white swans flying in a swift wedge southward. But as they came above him they wheeled and flew suddenly down, and alighted with a great plash and churning of water.
Now Tuor loved swans, which he knew on the grey pools of Mithrim; and the swan moreover had been the token of Annael and his foster-folk. He rose therefore to greet the birds, and called to them, marvelling to behold that they were greater and prouder than any of their kind that he had seen before; but they beat their wings and uttered harsh cries, as if they were wroth with him and would drive him from the shore. Then with a great noise they rose again from the water and flew above his head, so that the rush of their wings blew upon him as a whistling wind; and wheeling in a wide circle they ascended into the high air and went away south.
Then Tuor cried aloud: ‘Here now comes another sign that I have tarried too long!’ And straightway he climbed to the cliff-top, and there he beheld the swans still wheeling on high; but when he turned southward and set out to follow them, they flew swiftly away.
Now Tuor journeyed south along the coast for full seven days, and each morning he was aroused by the rush of wings above him in the dawn, and each day the swans flew on as he followed after. And as he went the great cliffs became lower, and their tops were clothed deep with flowering turf; and away eastward there were woods turning yellow in the waning of the year. But before him, drawing ever nearer, he saw a line of great hills that barred his way, marching westward until they ended in a tall mountain: a dark and cloud-helmed tower reared upon mighty shoulders above a great green cape thrust out into the sea.
Those grey hills were indeed the western outliers of Ered Wethrin, the north-fence of Beleriand, and the mountain was Mount Taras, westernmost of all the towers of that land, whose head a mariner would first descry across the miles of the sea, as he drew near to the mortal shores. Beneath its long slopes in bygone days Turgon had dwelt in the halls of Vinyamar, eldest of all the works of stone that the Noldor built in the lands of their exile. There it still stood, desolate but enduring, high upon great terraces that looked towards the sea. The years had not shaken it, and the servants of Morgoth had passed it by; but wind and rain and frost had graven it, and upon the coping of its walls and the great shingles of its roof there was a deep growth of grey-green plants that, living upon the salt air, throve even in the cracks of barren stone.
Now Tuor came to the ruins of a lost road, and he passed amid green mounds and leaning stones, and so came as the day was waning to the old hall and its high and windy courts. No shadow of fear or evil lurked there, but an awe fell upon him, thinking of those that had dwelt there and had gone, none knew whither: the proud people, deathless but doomed, from far beyond the Sea. And he turned and looked, as often their eyes had looked, out across the glitter of the unquiet waters to the end of sight. Then he turned back again, and saw that the swans had alighted on the highest terrace, and stood before the west-door of the hall; and they beat their wings, and it seemed to him that they beckoned him to enter.
Then Tuor went up the wide stairs, now half-hidden in thrift and campion, and he passed under the mighty lintel and entered the shadows of the house of Turgon; and he came at last to a high-pillared hall. If great it had appeared from without, now vast and wonderful it seemed to Tuor from within, and for awe he wished not to awake the echoes in its emptiness. Nothing could he see there, save at the eastern end a high seat upon a dais, and softly as he might he paced towards it; but the sound of his feet rang upon the paved floor as the steps of doom, and echoes ran before him along the pillared aisles.
As he stood before the great chair in the gloom, and saw that it was hewn of a single stone and written with strange signs, the sinking sun drew level with a high window under the westward gable, and a shaft of light smote the wall before him, and glittered as it were upon burnished metal. Then Tuor marvelling saw that on the wall behind the throne there hung a shield and a great hauberk, and a helm and a long sword in a sheath. The hauberk shone as it were wrought of silver untarnished, and the sunbeam gilded it with sparks of gold. But the shield was of a shape strange to Tuor's eyes, for it was long and tapering; and its field was blue, in the midst of which was wrought an emblem of a white swan's wing. Then Tuor spoke, and his voice rang as a challenge in the roof: ‘By this token I will take these arms unto myself, and upon myself whatsoever doom they bear.’ And he lifted down the shield and found it light and wieldy beyond his guess; for it was wrought, it seemed, of wood, but overlaid by the craft of elven-smiths with plates of metal, strong yet thin as foil, whereby it had been preserved from worm and weather.
Then Tuor arrayed himself in the hauberk, and set the helm upon his head, and he girt himself with the sword; black were sheath and belt with clasps of silver. Thus armed he went forth from Turgon's hall, and stood upon the high terraces of Taras in the red light of the sun. None were there to see him, as he gazed westward, gleaming in silver and gold, and he knew not that in that hour he appeared as one of the Mighty of the West, and fit to be the father of the kings of the Kings of Men beyond the Sea, as it was indeed his doom to be; but in the taking of those arms a change came upon Tuor son of Huor, and his heart grew great within him. And as he stepped down from the doors the swans did him reverence, and plucking each a great feather from their wings they proffered them to him, laying their long necks upon the stone before his feet; and he took the seven feathers and set them in the crest of his helm, and straightway the swans arose and flew north in the sunset, and Tuor saw them no more.
Now Tuor felt his feet drawn to the sea-strand, and he went down by long stairs to a wide shore upon the north side of Taras-ness; and as he went he saw that the sun was sinking low into a great black cloud that came up over the rim of the darkening sea; and it grew cold, and there was a stirring and murmur as of a storm to come. And Tuor stood upon the shore, and the sun was like a smoky fire behind the menace of the sky; and it seemed to him that a great wave rose far off and rolled towards the land, but wonder held him, and he remained there unmoved. And the wave came towards him, and upon it lay a mist of shadow. Then suddenly as it drew near it curled, and broke, and rushed forward in long arms of foam; but where it had broken there stood dark against the rising storm a living shape of great height and majesty.
Then Tuor bowed in reverence, for it seemed to him that he beheld a mighty king. A tall crown he wore like silver, from which his long hair fell down as foam glimmering in the dusk; and as he cast back the grey mantle that hung about him like a mist, behold! he was clad in a gleaming coat, close-fitted as the mail of a mighty fish, and in a kirtle of deep green that flashed and flickered with sea-fire as he strode slowly towards the land. In this manner the Dweller of the Deep, whom the Noldor name Ulmo, Lord of Waters, showed himself to Tuor son of Huor of the House of Hador beneath Vinyamar.
He set no foot upon the shore, but standing knee-deep in the shadowy sea he spoke to Tuor, and then for the light of his eyes and for the sound of his deep voice that came as it seemed from the foundations of the world, fear fell upon Tuor and he cast himself down upon the sand.
‘Arise, Tuor, son of Huor!’ said Ulmo. ‘Fear not my wrath, though long have I called to thee unheard; and setting out at last thou hast tarried on thy journey hither. In the Spring thou shouldst have stood here; but now a fell winter cometh soon from the land of the Enemy. Haste thou must learn, and the pleasant road that I designed for thee must be changed. For my counsels have been scorned, and a great evil creeps upon the Valley of Sirion, and already a host of foes is come between thee and thy goal.’
‘What then is my goal, Lord?’ said Tuor.
‘That which thy heart hath ever sought,’ answered Ulmo: ‘to find Turgon, and look upon the hidden city. For thou art arrayed thus to be my messenger, even in the arms which long ago I decreed for thee. Yet now thou must under shadow pass through peril. Wrap thyself therefore in this cloak, and cast it never aside, until thou come to thy journey's end.’
Then it seemed to Tuor that Ulmo parted his grey mantle, and cast to him a lappet, and as it fell about him it was for him a great cloak wherein he might wrap himself over all, from head to foot.
‘Thus thou shalt walk under my shadow,’ said Ulmo. ‘But tarry no more; for in the lands of Anar and in the fires of Melkor it will not endure. Wilt thou take up my errand?’
‘I will, Lord,’ said Tuor.
‘Then I will set words in thy mouth to say unto Turgon,’ said Ulmo. ‘But first I will teach thee, and some things thou shalt hear which no Man else hath heard, nay, not even the mighty among the Eldar.’ And Ulmo spoke to Tuor of Valinor and its darkening, and the Exile of the Noldor, and the Doom of Mandos, and the hiding of the Blessed Realm.
‘But behold!’ said he, ‘in the armour of Fate (as the Children of Earth name it) there is ever a rift, and in the walls of Doom a breach, until the full-making, which ye call the End. So it shall be while I endure, a secret voice that gainsayeth, and a light where darkness was decreed. Therefore, though in the days of this darkness I seem to oppose the will of my brethren, the Lords of the West, that is my part among them, to which I was appointed ere the making of the World. Yet Doom is strong, and the shadow of the Enemy lengthens; and I am diminished, until in Middle-earth I am become now no more than a secret whisper. The waters that run westward wither, and their springs are poisoned, and my power withdraws from the land; for Elves and Men grow blind and deaf to me because of the might of Melkor. And now the Curse of Mandos hastens to its fulfilment, and all the works of the Noldor shall perish, and every hope which they build shall crumble. The last hope alone is left, the hope that they have not looked for and have not prepared. And that hope lieth in thee; for so I have chosen.’
‘Then shall Turgon not stand against Morgoth, as all the Eldar yet hope?’ said Tuor. ‘And what wouldst thou of me, Lord, if I come now to Turgon? For though I am indeed willing to do as my father and stand by that king in his need, yet of little avail shall I be, a mortal man alone, among so many and so valiant of the High Folk of the West.’
‘If I choose to send thee, Tuor son of Huor, then believe not that thy one sword is not worth the sending. For the valour of the Edain the Elves shall ever remember as the ages lengthen, marvelling that they gave life so freely of which they had on earth so little. But it is not for thy valour only that I send thee, but to bring into the world a hope beyond thy sight, and a light that shall pierce the darkness.’
And as Ulmo said these things the mutter of the storm rose to a great cry, and the wind mounted, and the sky grew black; and the mantle of the Lord of Waters streamed out like a flying cloud. ‘Go now,’ said Ulmo, ‘lest the Sea devour thee! For Ossĕ obeys the will of Mandos, and he is wroth, being a servant of the Doom.’
‘As thou commandest,’ said Tuor. ‘But if I escape the Doom, what words shall I say unto Turgon?’
‘If thou come to him,’ answered Ulmo, ‘then the words shall arise in thy mind, and thy mouth shall speak as I would. Speak and fear not! And thereafter do as thy heart and valour lead thee. Hold fast to my mantle, for thus shalt thou be guarded. And I will send one to thee out of the wrath of Ossĕ, and thus shalt thou be guided: yea, the last mariner of the last ship that shall seek into the West until the rising of the Star. Go now back to the land!’
Then there was a noise of thunder, and lightning flared over the sea; and Tuor beheld Ulmo standing among the waves as a tower of silver flickering with darting flames; and he cried against the wind:
‘I go, Lord! Yet now my heart yearneth rather to the Sea.’
And thereupon Ulmo lifted up a mighty horn, and blew upon it a single great note, to which the roaring of the storm was but a windflaw upon a lake. And as he heard that note, and was encompassed by it, and filled with it, it seemed to Tuor that the coasts of Middle-earth vanished, and he surveyed all the waters of the world in a great vision: from the veins of the lands to the mouths of the rivers, and from the strands and estuaries out into the deep. The Great Sea he saw through its unquiet regions teeming with strange forms, even to its lightless depths, in which amid the everlasting darkness there echoed voices terrible to mortal ears. Its measureless plains he surveyed with the swift sight of the Valar, lying windless under the eye of Anar, or glittering under the horned Moon, or lifted in hills of wrath that broke upon the Shadowy Isles, until remote upon the edge of sight, and beyond the count of leagues, he glimpsed a mountain, rising beyond his mind's reach into a shining cloud, and at its feet a long surf glimmering. And even as he strained to hear the sound of those far waves, and to see clearer that distant light, the note ended, and he stood beneath the thunder of the storm, and lightning many-branched rent asunder the heavens above him. And Ulmo was gone, and the sea was in tumult, as the wild waves of Ossĕ rode against the walls of Nevrast.
Then Tuor fled from the fury of the sea, and with labour he won his way back to the high terraces; for the wind drove him against the cliff, and when he came out upon the top it bent him to his knees. Therefore he entered again the dark and empty hall for shelter, and he sat nightlong in the stone seat of Turgon. The very pillars trembled for the violence of the storm, and it seemed to Tuor that the wind was full of wailing and wild cries. Yet being weary he slept at times, and his sleep was troubled with many dreams, of which naught remained in waking memory save one: a vision of an isle, and in the midst of it was a steep mountain, and behind it the sun went down, and shadows sprang into the sky; but above it there shone a single dazzling star.
Туор медлил много дней в Неврасте, и это казалось хорошим ему, ибо эта земля, будучи огражденной горами с севера и востока и близко к морю, была мягче и добрее, чем равнины Хитлума. Он давно привык жить одиноко, как охотник в глуши, и он не находил недостатка в пище; ибо весна была деятельна в Неврасте, и воздух был наполнен шумом птиц, равно тех, что жили во множестве на берегах, и тех, что изобиловали в болотах Линаэвен в середине низинной земли; но в те дни никакого голоса эльфов или людей не было слышно во всей уединенности/одиночестве.
К границам большого озера Туор пришел, но его воды были за пределами его досягаемости из-за обширных болот и непроходимых лесов тростников, что лежали везде вокруг; и скоро он повернул прочь и пришел обратно на побережье, ибо Море влекло его, и он не желал жить долго там, где он не мог слышать звук его волн. И в прибрежных землях Туор впервые нашел следы нолдор древности. Ибо среди высоких и вырубленных морем утесов южнее Дренгиста было много бухт и укрытых заливчиков с пляжами белого песка среди черных блестящих скал, и ведушими вниз к таким местам Туор находил часто извилистые лестницы, вырубленные в живом камне; и у кромки воды были разрушенные причалы, построенные из больших блоков, вырубленных из утесов, где эльфийские корабли когда-то причаливали. В этих областях Туор долго оставался, наблюдая за постоянно меняющимся морем, в то время как через весну и лето медленный год продолжал истрачиваться, и тьма сгущалась в Белерианде, и осень судьбы/рока Нарготронда приблизилась.
И, может быть, птицы видели издалека ужасную зиму, что надвигалась; ибо те, кто имел обыкновение отправляться на юг, собирались рано, чтобы уйти, и другие, которые привыкли жить на севере, приходили из своих домов в Невраст. И однажды, когда Туор сидел на берегу, он услышал шум и вой огромных крыльев, и он посмотрел вверх и увидел семь белых лебедей, летящих быстрым клином на юг. Но когда они проходили над ним, они закружились и полетели внезапно вниз, и опустились с большим плеском и вспениванием воды.
Теперь Туор любил лебедей, которых он знал на унылых прудах Митрима; и лебеди сверх того были знаком Аннаэля и его приемного народа. Он поднялся поэтому, чтобы приветствовать птиц, и позвал их, дивясь видеть, что они были больше и более гордыми, чем любые из их рода, что он видел прежде; но он забили крыльями и издавали резкие крики, как если бы они были разгневаны им и хотели прогнать его с берега. Зачем с большим шумом они поднялись снова с воды и пролетели над его головой, так что напор их крыльев подул на него, как свистящий ветер; и, покружившись широким кругом, они вознеслись высоко в воздух и полетели прочь на юг.
Тогда Туор воскликнул громко:
- Вот теперь приходит другой знак, что я медлил слишком долго!
И тотчас он поднялся на вершину утеса, и там он узрел лебедей, все еще кружащихся в вышине; но когда он повернул на юг и отправился, чтобы следовать за ними, они улетели быстро прочь.
Теперь Туор путешествовал на юг вдоль побережья полных семь дней, и каждое утро он был пробуждаем плесканием крыльев над ним на рассвете, и каждый день лебеди продолжали лететь, когда он следовал за ними. И, как он шел, большие утесы становились ниже, и их вершины были покрыты густо цветущим дерном; и поодаль на востоке были леса, желтеющие на исходе года. Но перед собой, постоянно приближаясь, он видел линию больших холмов, что загораживали его путь, протягиваясь на запад, пока они не заканчивались высокой горой: темная и одетая облаками башня, возвыщающаяся на могучих плечах над большим зеленым мысом, вдающимся в море.
Эти серые холмы были западными в самом деле отрогами Эред Ветрин, северной ограды Белерианда, и гора была горой Тарас, самой западной из всех башен этой земли, чью голову моряк мог первой разглядеть через мили моря по мере того, как он приближался к смертным берегам. Под ее длинными склонами в былые дни Тургон жил в чертогах Виньямара, старейшей из всех работ по камню, что нолдр построили в землях своего изгнания. Там они все еще стояли, заброшенные, но существующие [длящиеся], высоко на великих террасах, что смотрели в сторону моря. Годы не поколебали их, и слуги Моргота проходили их стороной; но ветер и дождь, и мороз точили их, и на гребнях их стен и на больших черепицах их кровли были густые заросли серо-зеленых растений, которые, живя на соленом воздухе, процветали даже в трещинах голого камня.
Теперь Туор пришел к развалинам затерянной дороги, и он прошел среди зеленых курганов и покосившихся камней и так пришел, когда день был на исходе, к старому чертогу и его высоким и ветреным дворам. Никакой тени страха или зла не таилось там, но благоговение пало на него, думая о тех, кто жили здесь и ушли никто не знает куда: гордый народ, бессмертный, но обреченный, из-за дальних пределов моря. И он повернулся и смотрел, как часто их глаза смотрели, наружу через блеск неспокойных вод до конца зрения. Затем он повернулся снова и увидел, что лебеди приземлились на самую высокую террасу и стояли перед западной дверью чертога; и они били крыльями, и казалось ему, что они подавали ему знак войти.
Тогда Туор поднялся по обширным лестницам, теперь наполовину скрытым армерией и смолевкой, и он прошел под могучей притолокой и вошел в тени дома Тургона; и он пришел наконец к высококолонному чертогу. Если великим он казался снаружи, теперь огромным и чудесным он казался Туору изнутри, и из благоговения он не желал будить эхо в его пустоте. Ничего не мог он видеть там, иключая на восточнм конце высокое седалище на помосте, и тихо, как мог, он зашагал к нему; но звук его шагов звенел по мощеному полу как поступь рока/судьбы, и эхо бежало перед ним вдоль колонных нефов.
Когда он стоял перед большим креслом в сумраке и видел, что оно было высечено из цельного камня и исписано странными знаками, садящееся солнце сравнялось с выскоим окном под западным фронтоном, и стрела света поразила стену перед ним и блестела, как если бы на полированном металле. Тогда Туор, удивляясь, увидел, что на стене позади трона висел щит и большая кольчуга, и шлем, и длинный меч в ножнах. Кольчуга блестела, как если бы была сделана из серебра беспорочного, и солнечный луч золотил ее золотыми искрами. Но шит был формы, странной для глаз Туора, ибо он был длинным и сужающимся; и его поле было синим, в середине которого была сделала эмблема белого лебединого крыла. Тогда Туор заговорил, и его голос зазвенел как вызов в своде:
- Этим знаком я беру эти оружия себе и на себя судьбу, какую бы они не несли.
И он поднял щит и нашел его легким и удобным в обращении сверх его догадок; ибо он был сделан, казалось, из дерева, но покрыт искусством эльфийских кузнецов пластинами металла, прочными, но тонкими как фольга, благодаря чему он был предохранен от червей и непогоды.
Затем Туор облачился в кольчугу и утвердил шлем на своей голове, и он опоясался мечом; черными были ножны и пояс с серебряными застежками. Так вооруженный, он вышел наружу из чертога Тургона и стоял на высоких террасах Тараса в красном свете солнца. Никого не было там, чтобы видеть его, как он глядел на запад, блестя серебром и золотом, и он не знал, что в тот час он предстал как один из Могучих Запада, и пригодный быть отцом королей Королей Людей за Морем, как это было в самом деле его судьбой; но с взятием этого вооружения перемена пришла на Туора, сына Хуора, и его сердце возвеличилось в нем. И как он ступил вниз от дверей, лебеди оказали ему почтение и, выдернув каждый по большому перу из своих крыльев, они предложили их ему, положив свои длинные шеи на камень перед его ногами; и он взял семь перьев и поместил их на гребень своего шлема, и тотчас лебеди поднялись и полетели на север в лучах заката, и Туор не видел их больше.
Теперь Туор почувствовал, что его ноги тянут к морскому побережью, и он спустился длинными лестницами на обширный берег на северной стороне [массива] Тарас; и, как он шел, он видел, что солнце опускается низко в большое черное облако, что поднялось через окраину темнеющего моря; и стало холодно, и было волнение и ропот, как от приближающегося шторма. И Туор стоял на берегу, и солнце было как дымный огонь позади угрозы неба; и показалось ему, что великая волна поднялась далеко и покатилась к земле, но удивление удержало его, и он остался там недвижимо. И волна шла к нему, и на ней лежал туман тени. Затем внезапно, как она приблизилась, она завернулась и разбилась, и устремилась вперед длинными рукавами пены; но где она разбилась, там стояла темная против поднимающегося шторма живая фигура большого роста и величия.
Тогда Туор поклонился в почтении, ибо показалось ему, что он зрит могучего короля. Высокую корону тот носил, как серебро, от которой его длинные волосы падали как пена, мерцающая в сумерках; и как он откнул серую мантию, что висела вокруг него как туман, узри! он был одет в блестящее верхнее платье, прилегающее как чешуя могучей рыбы, и в тунику темной зелени, что вспыхивала и переливалась морским огнем, когда он шагал медленно к земле. В такой манере Обитатель Глубин, которого нолдор именуют Ульмо, Повелитель Вод, показался Туору, сыну Хуора из Дома Хадора у подножия Виньямара.
Он не ставил ноги на берег, но, стоя по колено в темном [«тенистом»] море, он говорил с Туором, и тогда от света его глаз и от звука его глубокого голоса, что исходил, как казалось, от оснований мира, страх пал на Туора, и он бросился ничком на песок.
- Встань, Туор, сын Хуора! – сказал Ульмо. – Не бойся моего гнева, хоть долго я взывал к тебе неуслышанным; и, отправившись наконец, ты медлил в своем путешествии сюда. Весной должен был ты стоять здесь; но теперь ужасная зима придет вскоре из земли Врага. Спешке ты должен научиться, и приятная дорога, что я замыслил для тебя, должна быть изменена. Ибо мои советы были пре́зренны, и великое зло ползет по Долине Сириона, и уже дружина врагов пришла между тобой и твоей целью.
- Какова тогда моя цель, господи? – сказал Туор.
- Та, которой твое сердце всегда искало, - ответил Ульмо. – Найти Тургона и взглянуть на скрытый город. Ибо ты облачен так, чтобы быть моим вестником, даже в оружии, которое давным-давно я предназначил для тебя. Все же теперь ты должен под тенью пройти сквозь опасность. Завернись поэтому в этот плащ и не отбрасывай его никогда, пока ты не придешь к концу твоего путешествия.
Тогда показалось Туору, что Ульмо разделил свою серую мантию и бросил ему складку [«lappet» - «складка или клапан на одежде или головном уборе», «плоская накладывающаяся или свисающая деталь»], и как та упала на него, она была для него как большой плащ, в который он мог завернуться весь, с головы до ног.
- Так ты пойдешь под моей тенью, - сказал Ульмо. – Но не медли больше; ибо в землях Анара и в огнях Мелькора она не будет длиться. Примешь ли ты мое поручение?
- Приму, господи, - сказал Туор.
- Тогда я помещу слова в твой рот, чтобы сказать Тургону, - сказал Ульмо. – Но сперва я научу тебя, и некоторые вещи ты услышишь, которые никакой человек еще не слышал, нет, ни даже могучие среди эльдар.
И Ульмо говорил Туору о Валиноре и его затемнении, и Изгнании нолдор, и Приговоре Мандоса, и сокрытии Благословенного Королевства.
- Но смотри! – сказал он. – В доспехах Судьбы (как дети Земли называют это) всегда есть трещина, и в стенах Рока брешь, до полного исполнения, которое вы называете Концом. Так это будет, пока я длюсь, тайный голос, что возражает, и свет, где тьма была предопределена. Поэтому, хоть во дни этой тьмы я, кажется, противостою воле моих братьев, Владык Запада, что есть моя доля среди них, к которой я был указан прежде делания Мира. Все же Рок силен, и тень Врага удлиняется; и я умаляюсь, пока в Средиземье я становлюсь теперь не более, чем тайным шепотом. Воды, что бегут на запад, иссыхают, и их источники отравлены, и моя власть удаляется из земли; ибо эльфы и люди станвятся слепы и глухи ко мне из-за мощи Мелькора. И теперь Проклятие Мандоса спешит к своему выполнению, и все работы нолдор погибнут, и каждая надежда, которую они построили, рассыплется/померкнет. Последняя надежда одна осталась, надежда, что они не искали и не готовили. И эта надежда лежит в тебе; ибо так я избрал.
- Тогда не встанет ли Тургон против Моргота, как все эльдар еще надеются? – сказал Туор. – И что хочешь ты от меня, господи, если я приду теперь к Тургону? Ибо хоть я в самом деле желаю сделать, как мой отец, и стоять рядом с этим королем в его нужде, все же малой пользы буду я, смертный человек одинокий, среди столь многих и столь доблестных Высокого Народа Запада.
- Если я выбрал послать тебя, Туор, сын Хуора, тогда не верь, что ты одним мечом не достоит посылания. Ибо доблесть эдайн эльфы будут всегда помнить по мере того, как века удлиняются, удивляясь, что те отдают жизнь так свободно, которой они имели на земле столь мало. Но не из-за твоей доблести только я посылаю тебя, но принести в мир надежду сверх пределов твоего зрения и свет, что пронзит тьму.
И как Ульмо говорил эти вещи, ропот шторма возрос до великого крика, и ветер поднялся, и небо почернело; и мантия Повелителя Вод струилась как летящее облако.
- Иди теперь, - сказал Ульмо, - чтобы Море не поглотило тебя! Ибо Оссэ повинуется воле Мандоса, и тот разгневан, будучи слугой Рока.
- Как ты прикажешь, - сказал Туор. – Но если я избегну Рока, какие слова скажу я Тургону?
- Если ты придешь к нему, - ответил Ульмо, - тогда слова возникнут в твоем уме, и твои уста будут говорить, как я хочу. Говори и не бойся! И после делай как твое сердце и доблесть поведут тебя. Держись крепко за мою мантию, ибо так бы будешь охраняем. И я пошлю некоего к тебе из гнева Оссэ, и так ты будешь ведом: да, последнего моряка последнего корабля, что будет искать запад прежде восхода Звезды. Иди теперь обратно на землю!
Затем был шум грома и молния сверкнула над морем; и Туор узрел Ульмо, стоящего среди волн, как серебряная башня, мерцающая стремительными пламенами; и он воскликнул против ветра:
- Я иду, господи! Все же теперь мое сердце тоскует скорее по морю.
И вслед за этим Ульмо поднял могучий рог и выдул из него единственную великую ноту, которой рев шторма был только порывом ветра на озере. И как он слышал эту ноту и был окружен ею и наполнен ею, показалось Туору, что берега Средиземья исчезли, и он обозрел все воды мира в великом видении: от жил земель до устий рек, и от побережий и эстуариев прочь в глубину. Великое Море он видел сквозь его неспокойные области, изобилующие странными формами, вплоть до его бессветных глубей, в которых среди вечнодлящейся тьмы эхом отдавались голоса, ужасные для смертных ушей. Его безмерные равнины он зрел быстрым взглядом валар, лежащие безветренными под глазом Анара или блестящими под рогатой луной, или поднимающимися в холмы гнева, что разбивались о Тенистые Острова, пока отдаленную, на краю зрения и сверх предела счета лиг, он не увидел мельком гору, поднимающуюся за пределами досягаемости его разума и сияющее облако, и у ее подножия длинный прибой мерцал. И именно когда он напрягся слышать звук тех дальних волн и видеть яснее тот далекий свет, нота закончилась, и он стоял под громом шторма, и молнии многоветвистые разрывали на части небеса над ним. И Ульмо ушел, и море было в смятении, когда дикие волны неслись против стен Невраста.
Тогда Туор бежал от ярости моря, и с трудом он завоевал путь обратно на высокие террасы; ибо ветер гнал его к утесу, и когда он выбрался на вершину, он [ветер] согнул его до колен. Поэтому он вошел снова в темный и пустой чертог ради убежища, и он сидел ночь напролет на каменном седалище Тургорна. Самые колонны содрогались от неистовства шторма, и казалось Туору, что ветр был полон завываний и диких криков. Все же, бывши усталым, он спал временами, и его сон был беспокоим многими снами, из которых ничто не осталось в пробудившейся памяти, исключая одно: видение острова, и в середине его была крутая гора, и за ней солнце садилось, и тени прянули в небо; но над ней сияла единственная ослепительная звезда.
Очепятки опять в количестве, наверное, потому что пальцы уже заплетаются. Но черт возьми, этот текст стоило перевести хотя бы ради удовольствия перевести. Местами такая поэтичность, такое совершенство, что даже Туор не может его испортить! Вот за что мы любим канон!! Фрагмент с видениями Туора вообще, ящетаю, один из самых идеальных и замечательных, и прекрасных, и совершенных, как, например, описание сокровищницы под Горой и еще некоторые моменты.
