Сделаю и я отступление об Утопии. Вернее, о примечательных моментах ея . Все цитаты - по переводу Каган.
В первой части книги Мор бичует современность и рассуждает о скудости и богатстве, и почему у одних много, а у других мало, и о вреде злата и проч., и мы уже настроены, что во второй части, где содержится описание собственно Утопии, будет за все хорошее и против всего плохого.
Открываем вторую часть. И уже на второй странице читаем: "В каждом деревенском хозяйстве не менее сорока мужчин и женщин. И, кроме того, еще два прикрепленных раба" (с). Эээ... нипонил... "все были богаты и свободны от забот, и даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов", что ли?
Откуда берутся рабы, нам несколько раз скажут потом. Там даже будет раздел, который так и называется: "О рабах":
Рабами они не считают ни захваченных в войне (кроме тех, кого они сами взяли в бою [конечно, этажыдругое]), ни детей рабов, ни, наконец, никого из пребывающих в рабстве у других народов, кого могут они купить. Но они обращают в рабство тех, кто у них допустит позорный поступок, или же тех, кто в чужих городах осужден на казнь за совершенное им злодеяние (такого рода люди встречаются весьма часто). Многих из них иногда они приобретают по дешевой цене, чаще же получают их даром. Эти рабы не только постоянно пребывают в работе, но и находятся в цепях. Со своими согражданами-рабами утопийцы обходятся суровее, оттого что, они полагают, те заслужили худшей участи, так как, прекрасно воспитанные, отменным образом были они обучены добродетели, однако не смогли удержаться от преступления [какое преступление, заслуживающее такого наказания, можно совершить в обществе, где нет смысла воровать, убивать из корысти, давать взятки и т.п.?!?!?!]. Иной род рабов, когда какой-нибудь трудолюбивый и бедный работник из другой страны своей волей решается идти к ним в услужение [а в наемные работники взять не? Только в рабы, только хардкор?]. С такими они обходятся хорошо и не менее мягко, чем с гражданами, разве что работы дают немного больше, оттого что те к ней привыкли. Когда такой раб пожелает уехать (это случается нечасто), его не удерживают против воли, но и не отпускают ни с чем.
Впрочем, одно такое караемое рабством преступление нам названо - это супружеская измена. Если наказанные будут искренне раскаиваться и хорошо себя вести, их таки могут простить и из рабов отпустить. Но за рецидив уже смертная казнь. А кто именно приводит в исполнение этот приговор в этом обществе возвышенных добродетельных граждан?
Далее, помимо прочего, мы узнаем, что работают в Утопии все (кроме совсем уж тех, кто не может), но трудятся по шесть часов в день: три часа до обеда и три часа после. У них водятся праздничные дни в начале и конце каждого месяца и года, когда все ходят в храм, но ниоткуда не видно, чтобы у них были выходные. Работают ли они в праздничные дни, неизвестно.
Может, внутрисюжетный собеседник подумает, что такого количества работы слишком мало, чтобы произвести достаточное количество вещей и прочих благ? Нет, отвечает внутрисюжетный рассказчик, этого более чем достаточно, это у других народов дофига народу проводит время в праздности, вот остальные и должны трудиться от забора до заката. А если всех заставить работать, то выйдет нормально. Праздный народ - это вся знать с их прихлебателями, монахи и священники, нищие и... женщины: "сколь большая часть жителей у других народов пребывает в праздности. Во-первых, почти все женщины - половина всего населения" (с). То есть, по мнению почтенного гуманиста, женщины ни черта не делают, а дома все готовится, стирается, убирается, шьется, детям сопли вытирается и все остальное - это все как-то так само собой происходит. Напоминаю, что на дворе у Мора начало 16-го века, и отсутствует не только бытовая техника, но даже и водопровод. Бабы, в общем, не работают, надо их к работе приставить. Справедливости ради, в Утопии все питаются в общественных столовых, где готовят, конечно, женщины, но, надеюсь, это все же считается работой. Но совершенно непонятно, кто же убирается в домах и хотя бы стирает белье. То есть понятно, что делают это женщины, но, видимо, в свободное от работы время, предназначенное для полезных игр и изучения всяческих наук.
Одеваются все непритязательно:
И в изготовлении одежды тоже, посмотри, сколь мало надобно им условий: во-первых, пока они заняты работой, они небрежно прикрыты кожами или шкурами, которые служат им семь лет. Когда они выходят на люди, то надевают сверху плащ, который прикрывает ту, более грубую одежду: цвет плащей на всем острове один и тот же - естественный цвет шерсти. Оттого шерстяной ткани надобно им не только намного меньше, чем где-либо в ином месте, но и сама она намного дешевле; изготовление полотна еще дешевле, поэтому его чаще употребляют; но в полотне важна им только белизна, а в шерсти - только чистота; более тонкую ткань они вовсе не ценят. Поэтому получается, что, в то время как в других местах человеку не хватает четырех или пяти шерстяных плащей разного цвета и надобно еще столько же шелковых рубашек, а некоторым, более разборчивым, мало и десяти, в Утопии каждый довольствуется одним платьем, которое носит большей частью два года. И, конечно, нет никакой причины, по которой пожелал бы человек иметь больше одежды, оттого что если добудет он еще, то не лучше защитится он от холода и не окажется ни на волос наряднее.
Одеваются ли они во что-либо еще - скажем, на праздники или в часы досуга, есть ли у них домашняя одежда или они так в своих рабочих шкурах и ходят в режиме 24/7 - нам не сообщат ни прямо, ни косвенно.
Несмотря на хорошую жизнь и классные больницы, которые такие классные, что каждый согласился бы заболеть, чтобы оказаться там, все же случаются в Искаженной Арде эксцессы, и кто-то болеет тяжело и даже смертельно. Тогда
Впрочем, если недуг не только неизлечим, но, напротив, постоянно мучает и терзает больного, тогда священники и должностные лица убеждают человека, что, поскольку он не может справиться ни с какими жизненными обязанностями, в тягость другим, тяжел самому себе и уже находится по ту сторону от своей собственной смерти, надобно ему решиться не кормить долее свою беду и погибель и умереть, если только он уверен, что жизнь для него — мучение. Более того, утешившись доброй надеждой, да освободит он себя сам от этой горестной жизни, как от тюрьмы и жестокости, или дозволит своей волей другим исторгнуть себя из нее. Этот поступок будет разумным, оттого что он собирается прервать своей смертью не удобства, а пытку. Оттого что, делая так, он последует в этом деле советам священников, то есть толкователей воли Божией, и поступит благочестиво и свято. Те, кого они убедят в этом, кончают жизнь по своей воле в голоде [ну да, умереть от голода - это же так легко и приятно!] или же, усыпленные, отходят, не чувствуя смерти. Против воли утопийцы никого не убивают и ничуть не уменьшают своих забот о таком человеке. Они уверены, что уйти из жизни подобным образом почетно.
Но остальное самоубийство таки харам: "В ином случае, если кто причинит себе смерть, и священникам, а также сенату не будет доказана ее причина, то его не удостаивают ни земли, ни огня, но позорно выбрасывают в какое-нибудь болото без погребения".
Религия в Утопии, конечно, водится, и там процветает абсолютная религиозная терпимость, и всякий может исповедовать любую веру и даже обращать других - но исключительно разумными уговорами и без поношения остальных религий и толков. "Того же, кто об этом спорит чрезмерно дерзко, утопийцы наказывают изгнанием или же рабством" (с). Однако
каждый был волен веровать, во что пожелает, — за исключением того, что свято и нерушимо запретил кому бы то ни было до такой степени ронять достоинство человеческой природы, чтобы думать, будто души гибнут вместе с телом, что мир несется наудачу, не управляемый Провидением. И поэтому утопийцы верят, что после земной жизни за пороки установлены наказания, за добродетель назначены награды. Того, кто думает по-иному, они даже не числят среди людей, оттого что он возвышенную природу своей души унизил до ничтожной скотской плоти; и не считают они его гражданином, оттого что, если бы не одолевал его страх, ему были бы безразличны все их установления и обычаи. Разве можно усомниться в том, что он, не страшась ничего, кроме законов, и не надеясь ни на что, кроме своего тела, угождая своим собственным желаниям, не постарается либо тайно, хитростью обмануть государственные законы своего отечества, либо нарушить их силой?
Поэтому человеку с такими мыслями утопийцы не оказывают никакого почтения, не дают никакой должности, не возлагают на него никаких обязанностей. На такого повсюду смотрят как на человека пустого и низкого. Впрочем, его не подвергают никакому наказанию, так как они убеждены, что никто не может заставить себя почувствовать что-либо; но утопийцы не принуждают никого угрозами скрывать свои мысли и не допускают притворства и лжи, которые они ненавидят с удивительной силой, оттого что это ближе всего соседствует с обманом. Правда, утопийцы запрещают такому человеку рассуждать, защищая свое мнение, но это только перед толпой. Ибо перед священниками и почтенными мужами они не только дозволяют говорить, но даже убеждают это делать, так как уверены, что безумие наконец уступит разуму.
А что насчет перемещений граждан? О, здесь все тоже предусмотрительно предусмотрено:
И если у кого-нибудь появится желание повидать друзей, живущих в другом городе, или просто какое-нибудь место, разрешение легко получить у своих сифогрантов и траниборов [т.е. должностных лиц], разве только помешает этому какая-нибудь причина [Ваш Кэп. Ну да, получить просто, если ничто не помешает. Снова Ваш Кэп]. Так одновременно отправляется какое-то число людей с письмом от правителя, который удостоверяет, что дано разрешение на отъезд и предписан день возвращения. В дорогу дают повозку и общественного раба, чтобы он погонял волов и заботился о них. Впрочем, если среди уходящих нет женщин, то повозку возвращают как обузу и помеху. Несмотря на то что утопийцы ничего не берут с собой в дорогу, у них, однако, всего вдоволь, ибо они повсюду дома. Если в каком-нибудь месте они задержатся долее чем на один день, то каждый там занят своим делом, и ремесленники, занимающиеся тем же трудом, обходятся с ними наичеловечнейшим образом. Если кто уйдет за границу по собственной воле, без разрешения правителя, то пойманного подвергают великому позору: его возвращают как беглого и жестоко карают. Отважившийся сделать это вторично становится рабом. [а в чем тогда заключается предыдущая жестокая кара?]
Если возникнет у кого-нибудь желание побродить по полям вокруг своего города, то при дозволении главы хозяйства, а также при согласии супруги не будет ему запрета. Но в какую бы деревню он ни пришел, ему не дадут там никакой еды прежде, чем он не завершит полуденной доли работы (или сколько там принято делать до ужина). При этом условии дозволено уходить куда угодно в пределах владений своего города. Ведь ушедший будет не менее полезен, чем если бы он оставался в городе.
Вы уже видите, насколько нет там никакой возможности для безделия, никакого предлога для лени, нет ни одной винной лавки, ни одной пивной, нигде нет лупанара. Никакого повода для подкупа, ни одного притона, ни одного тайного места для встреч, но пребывание на виду у всех создает необходимость заниматься привычным трудом или же благопристойно отдыхать.
Ничего не напоминает?
А скажите на божескую милость, почему этих хороших и добродетельных людей так печет, что кто-то покинул страну? Ну, уехал и уехал, хрен с ним. Вокруг же все ужасные или по крайней мере гораздо менее добродетельные и более развращенные и снедаемые пороками. Пусть эмигрант живет там и мучается, его накажет сама судьба, и он поймет, баран, какое счастье потерял и ни на что променял, и, того и гляди, сам прибежит назад и будет рыдать, каяться и умолять взять его обратно. Но нет, добродетельные утопленники разыщут его, приведут обратно и сурово накажут. Ибо нефиг!
Ну и вообще нефиг шляться по стране без дела, пока другие работают. Кто не работает, тот не ест, а оплачиваемых отпусков не положено. Да и зачем куда-то ездить, если кругом все одинаково?
Однако злато-серебро у них таки водится в достаточном количестве, потому что и внешнюю торговлю они тоже ведут (причем, очевидно, только продавая свое, а от чужаков им ничего не надо), и внешним ростовщичеством тоже не брезгуют. Зачем же им эти богатства? А вот зачем:
когда этого требует дело, чтобы какую-то часть дать в долг другому народу, или же когда надобно вести войну. Это единственно, для чего они все свои сокровища хранят дома, чтобы стали они им защитой на случай крайней или внезапной опасности. Преимущественно для того, чтобы за любую цену нанять иноземных солдат, которых они подвергают опасности охотнее, чем своих граждан. Утопийцы знают, что за большие деньги большей частью продаются и сами враги, которые готовы предать или даже сразиться друг с другом открыто.
И мы плавно переходим к внешней политике этого идеального государства.
Нам сообщают, что "утопийцы не дозволяют своим гражданам забивать животных, оттого что, они полагают, из-за этого понемногу погибает милосердие - наичеловечнейшее чувство нашего естества" (с), поэтому забоем скота и разделкой туш занимаются рабы, и вообще всякой грязной работой. Запомним это, да?
Еще там дальше будет сказано, что "Война утопийцам в высшей степени отвратительна как дело поистине зверское" (с). Запомним и это.
А теперь выше на той же странице, где говорилось о забое скота, написано:
Дабы не сделался город многолюднее или не мог разрастись он сверх меры, остерегаются, чтобы одно хозяйство — каковых, не считая окрестностей, в каждом городе шесть тысяч — не имело менее десяти и более шестнадцати взрослых. Число же невзрослых никак не может быть ограничено. Эта мера легко соблюдается посредством перевода тех, кто переполняет более крупные хозяйства, в меньшие. Если же людей станет больше установленного, то утопийцы выравнивают это малочисленностью населения других городов. Если же случится, что по всему острову население разбухнет сверх положенного, то, переписав граждан из каждого города, они переселяют их на ближний материк, туда, где у местных жителей осталось много незанятой и невозделанной земли; там они основывают колонию по своим собственным законам, присоединяя к себе местных жителей, если те того желают. Сплотившись с желающими в общем укладе жизни, а также в обычаях, они легко с ними сливаются, и это идет на благо обоим народам. Ибо установлениями своими они достигают того, что та земля, которая прежде казалась скупой и скаредной для одних местных, оказывается богатой для обоих народов. Отказавшихся жить по их законам утопийцы прогоняют из тех владений, которые предназначают себе самим. На сопротивляющихся они идут войной. Ибо утопийцы считают наисправедливейшей причиной войны, когда какой-нибудь народ сам своей землей не пользуется, но владеет ею как бы попусту и напрасно, запрещая пользоваться и владеть ею другим, которые по предписанию природы должны здесь кормиться.
И вот это... Комментировать это - только портить. "- Ну, Толине, а луна? она как - тоже принадлежит англичанам? - Она будет принадлежать им" (с)
На дворе еще начало 16-го века, и английский колониализм начнет делать первые робкие шаги более века спустя, но англичанин уже сейчас обосновывает его и делает это с полнейшей уверенностью в собственной правоте. Вот она - его правда и истина. И вряд ли Томас Мор, этот гуманист и так далее, был первым, кто выдумал эту идею и понес ее в массы.
А чтобы вы не думали, что я вру, преувеличиваю, принимаю желаемое за действительное и т.п., я приведу огромную, хоть и с сокращениями, цитату насчет военного дела добродетельных утопленников:
Война утопийцам в высшей степени отвратительна как дело поистине зверское, хотя никому из зверей не присуща она с таким постоянством, как человеку. Вопреки обыкновению почти всех народов, для утопийцев нет ничего бесславнее славы, добытой на войне. Тем не менее они в назначенные дни усердно занимаются военными упражнениями; и не только мужчины, но и женщины, дабы не казаться не способными к войне, когда случится в этом необходимость. Однако они не затевают войну зря, а разве только когда или сами защищают свои пределы, или же прогоняют врагов, или когда они жалеют какой-нибудь народ, угнетенный тиранией, — тогда своими силами они освобождают их от ига тирана и от рабства (это они делают из-за человечности).
Впрочем, помощь друзьям они посылают не всегда для того, чтобы защитить их, но иногда также, чтобы отплатить за нанесенные обиды, а также отомстить за них. Они так поступают, только если до этого, когда еще не началась война, их об этом попросили; и нападают они на зачинщиков распри, проверив дело, потребовав удовлетворения и не получив его. На это они решаются не только всякий раз, когда враги, совершив набег, угоняют добычу, но действуют гораздо более жестоко, когда купцы дружественных законов под предлогом неблагоприятных законов или же пагубного искажения хороших законов, где бы то ни было, под видом справедливости подвергаются несправедливому обвинению.
Не иным было и возникновение той войны, которую незадолго до нашего времени утопийцы вели в защиту нефелогетов против алаополитов.
Алаополиты под предлогом закона, так им самим казалось, отнеслись несправедливо к нефелогетским купцам. Было ли то по праву или без права, но возмездием явилась весьма жестокая война, во время которой к собственным силам и ненависти обеих сторон добавили также свое рвение и средства близлежащие племена: так что одни из цветущих народов были расшатаны, а другие — сильно измучены. Зло рождало зло, и для алаополитов все кончилось их порабощением и сдачей, после которой они перешли под власть нефелогетов (ведь утопийцы боролись не за самих себя). Когда же дела алаополитов процветали, никто не мог с ними сравниться.
С такой жестокостью утопийцы мстят даже за денежные обиды, причиненные их друзьям; за свои — не так. Если же их обманут и они лишатся имущества, однако при этом им не причинят телесного ущерба, то до тех пор, пока они не получат удовлетворения, утопийцы пребывают во гневе и воздерживаются от торговли с этим народом. Не оттого, что о своих гражданах они заботятся меньше-, чем о союзниках, но, тогда, однако, у тех отбирают деньги, утопийцы сносят это труднее, чем когда это случается со своими, потому что купцы их друзей теряют свои личные деньги, и для них тяжела рана утраты. У граждан Утопии гибнет только часть государственного добра: при этом такого, который в изобилии есть дома, даже как бы имеется излишек; в ином случае этого нельзя было бы вывозить из государства. Поэтому выходит, что урон ни для кого не чувствителен. Поэтому они считают, что мстить за ущерб смертью многих чрезмерно жестоко: ни в жизни своей, ни в пропитании никто из них не почувствовал неудобства от нанесенного ущерба.
Впрочем, если кого-нибудь из утопийцев противозаконно изувечат или же убьют, то, случилось ли это по воле государства или же частных лиц, разузнав дело через послов, утопийцы не успокоятся, пока не выдадут им виновных; иначе они объявляют войну. Выданных виновников карают смертью или рабством.
Кровавые победы вызывают у них не только досаду, но и стыд. Они полагают, что даже очень дорогие товары безрассудно покупать за чрезмерную цену. Если утопийцы побеждают и подавляют врагов искусством и хитростью, то весьма сильно этим похваляются, устраивают по этому поводу государственный триумф и воздвигают памятник, словно после отважного подвига. Ибо они хвастаются, что были мужественны и вели войну доблестно, что ни одно живое существо, кроме человека, не может побеждать таким образом, то есть силой ума. Ибо, говорят они, медведи, львы, вепри, волки, собаки и прочие твари сражаются силой своего тела; большинство из них превосходит нас своей мощью и лютостью, однако они уступают всем нам умом и проницательностью.
Во время войны утопийцы заботятся только об одном — добиться прежде всего того, после чего не надо было бы затевать войну. Если же обстоятельства не дозволяют им этого добиться, то они требуют от врагов весьма сурового наказания и полагают, что после этого страх отпугнет их отважиться на то же самое в будущем. Они определяют эти свои предполагаемые цели и поспешно к ним стремятся, однако прежде всего они заботятся о том, как избежать опасности, а не о том, как снискать себе хвалу и славу.
Поэтому тотчас после объявления войны они стараются тайно и в одно время развесить в самых видных местах неприятельской земли много листов, скрепленных утопийской государственной печатью. В этих листах они сулят огромные награды тому, кто убьет вражеского правителя, меньшие, хотя тоже весьма великие, награды назначают они за каждую в отдельности голову тех людей, имена которых внесены в эти списки. Эти люди, считают утопийцы, следуют за самим правителем и являются виновниками возникновения раздора. Ту награду, которую они предопределяют дать убийце, удваивают тому, кто приведет к ним живым кого-либо из внесенных в списки. Также и самих внесенных в списки они приглашают действовать против сотоварищей, предлагая им плату и вдобавок безнаказанность.
Поэтому быстро получается так, что те держат на подозрении всех прочих смертных, друг друга, никому не доверяют полностью, пребывают в величайшем страхе и немалой опасности, не будучи никому верны. Ибо известно, что чрезвычайно часто случалось, как добрую часть внесенных в списки, и первым делом самого правителя, предавали те, на кого прежде возлагалась величайшая надежда. Столь легко подарки толкают на любое злодеяние; утопийцы же дают их безо всякой меры. Однако они помнят, к какой опасности они побуждают, и стараются величину риска возместить значительностью благодеяний. Поэтому также обещают они даровать в личную и постоянную собственность весьма доходное владение в наиболее безопасных местах, принадлежащих их друзьям; это они выполняют с превеликой надежностью.
Другие народы не одобряют этот обычай купли-продажи врагов, а считают это жестоким злодеянием души-выродка. Утопийцы же считают это для себя достохвальным, полагая, что люди, которые таким образом, вовсе безо всякого сражения, заканчивают самые большие войны, благоразумны. Они также называют человечными и милосердными тех, кто смертью немногих виновных искупает многочисленные жизни невинных (как своих, так и врагов), которые должны были бы погибнуть в сражении. Потому что большое количество врагов и простой народ утопийцы жалеют почти не менее своих граждан, зная, что они идут на войну не своей волей, а что их гонит безумие правителей.
Если не получается таким образом, то утопийцы разбрасывают семена раздора, выращивают их, завлекая надеждой на власть брата правителя или же кого-нибудь из знати. Если ослабевают внутренние группировки, то они подбивают и направляют на врагов соседние народы, откапывая какую-нибудь старую статью договора, в которых у королей никогда нет недостатка.
Свои средства, предназначенные для войны, — деньги утопийцы дают щедро, граждан же — весьма скупо; настолько каждый им дорог, так они ценят друг друга, что никого из своих не хотят они променять на вражеского правителя. Но золото и серебро, оттого что хранят их только лишь для этой надобности, расходуют они без затруднений, тем более что, если даже истратят они все целиком, жизнь их от этого не станет менее удобной. Кроме богатств, которые хранятся у них дома, у них есть также огромные сокровища за границей, оттого что весьма многие народы, как сказал я раньше, у них в долгу.
Так, посылают они на войну солдат, нанятых повсюду, особенно у заполетанцев. Этот народ живет в пятистах милях от Утопии, на востоке; он страшен, груб, дик. Он предпочитает суровые леса и горы, которые его вскормили. Племя крепкое, привычное к жаре, холоду и труду, лишенное всяких радостей, не занимаясь земледелием, не заботясь ни о жилище, ни о платье, эти люди пекутся только лишь о скоте. По большей части заполетанцы живут охотой и грабежом. Рожденные для одной только войны, они усердно ищут возможности вести ее; найдя, с жадностью хватаются за нее и, выступив в большом количестве, задешево предлагают себя любому, кто ищет солдат. Знают они в жизни только одно искусство — то, которым добывается смерть.
Они отважно и с неподкупной верностью сражаются за тех, кому служат. Однако они не связывают себя никаким определенным сроком, но становятся на чью-либо сторону при условии, что на другой день готовы перейти к врагам, если те предложат им больше денег, а через день снова вернутся обратно, приглашенные за немного более высокую цену.
Редкая война начинается без того, чтобы в том и другом войске не насчитывалось бы изрядного числа заполетанцев. И каждый день случается, что люди, объединенные кровным родством, нанятые одной и той же стороной, живут вместе самым дружеским образом, а немного погодя, разойдясь в противоположные войска, сталкиваются как враги. Злобно, забыв о происхождении, не помня о дружбе, сражаются они друг с другом, и нет у них иной причины добиваться обоюдной погибели, кроме той, что наняли их за скудные деньжонки разные правители. Заполетанцы столь тщательно считают деньги, что, прибавив одну монету в день, их легко склонить перейти на другую сторону. Так быстро впитали они алчность, которая, однако, нисколько им не на пользу. Ибо то, что добывают они кровью, они тут же расходуют на роскошь, и притом весьма жалкую.
Этот народ воюет за утопийцев против кого угодно, оттого что утопийцы нанимают их и платят за их труд столько, сколько им не дают нигде в другом месте. Утопийцы ищут себе на потребу как хороших людей, так и весьма плохих для употребления их во зло. Когда требует того нужда, соблазненных великими посулами подвергают они величайшим опасностям, из которых очень многие чаще всего никогда не возвращаются за получением денег; оставшимся они с полной честностью выплачивают то, что посулили, дабы разжечь в них такую же отвагу. И утопийцы ничуть не озабочены тем, сколь многие из тех погибнут, полагая, что от рода человеческого заслужат они величайшую благодарность, если смогут очистить землю от всех этих отбросов, от этого безобразного и нечестивого народа.
Вслед за ними они используют войско тех, за кого они подняли оружие, потом вспомогательные отряды прочих друзей. В самом конце они присоединяют своих сограждан, из которых какого-нибудь мужа испытанной доблести они ставят во главе всего войска. Его замещают двое, но, пока он невредим, оба пребывают в положении частных лиц; если же его захватят в плен или убьют, то словно по наследству его заменит один из двух, а этого — в зависимости от случая — третий, чтобы опасность, в которую попал полководец, не привела в замешательство все войско, ибо военный жребий переменчив.
[…]
Перемирия, заключенные с врагами, утопийцы соблюдают столь свято, что не нарушают их, даже если их на это вызывают. Вражеской земли не опустошают, посевов не сжигают, более того, заботятся, насколько это возможно сделать, как бы не потоптать их ногами людей или лошадей, полагая, что посевы растут им на пользу. Никого из безоружных они не обижают, если только это не лазутчики. Сдавшиеся города оберегают и завоеванных не разоряют, но убивают тех, кто противился сдаче, обращая прочих защитников в рабство. Никого из воевавших не трогают. Если утопийцы узнают, что кто-то советовал сдаться, то они уделяют таким людям какую-то долю из добра осужденных, остальное имущество дарят союзникам. Ибо никто из самих утопийцев никакой добычи не берет.
Впрочем, закончив войну, издержки они налагают не на друзей, на которых потратились, а на побежденных; под этим предлогом они требуют денег, которые сохраняют на случай подобных войн, а также земельные владения немалой ценности, которые навсегда переходят к ним. Такого рода доходы они теперь имеют от многих народов: появившись по разным причинам, они возрастали больше чем до семисот тысяч дукатов каждый год; утопийцы отправляют в те земли некоторых своих граждан под титулом квесторов, чтобы те жили там богато и представляли собою знатных людей; однако еще много денег остается, и их вносят в казну, если не предпочтут их доверить тому же народу; утопийцы делают так до тех пор, пока не появится у них необходимость в деньгах, но едва ли когда случается, чтобы они потребовали назад все. Часть земельных владений они предназначают тем, кто по их собственному наущению берет на себя опасное дело, о котором я рассказал прежде.
Прошло почти пятьсот лет - что изменилось?
