Немного о нравах прежних времен. Вот злобный тиран Бродда, говорят, поколачивает жену свою за то, что та помогала тайно имением своим Морвен.
Если мы обратимся к древней литературе, то регулярные упоминания того, что ныне принято называть домашним насилием, встречаются там сплошь и рядом, причем во все времена вплоть до эпохи Возрождения и позже. Причем упоминания эти так это, походя. Типа, ну бывает, чотакова.
Вот, например, Калевала. Женится кузнец Ильмаринен - описание свадьбы и всех сопутствующих обрядов занимает... лень точно считать, но рун шесть из пятидесяти рун всей Калевалы. В т.ч. наставление невесте, как ей вести себя в будущей семейной жизни, и аналогичное наставление жениху. И читаем там:
Ты послушай, что скажу я,
Что скажу и что промолвлю
Я об этой коноплянке,
О цыпленке, что поймал ты!
Славь, жених, судьбу благую
И хвали, что получил ты.
Хвалишь ты - хвали сильнее,
Ведь добро тебе досталось,
Даровал добро создатель,
Дал добро он, благосклонный!
И отца благодари ты,
Благодарен будь родимой,
Что прекрасную невесту,
Эту деву воспитали!
Чистая с тобой девица,
Ясная с тобой в союзе,
Белая в твоем владенье,
Статную ты охраняешь,
Сильную у сердца держишь,
Крепкая с тобою рядом.
[тут много слов о том, что с этой во всех отношениях превосходной девицей следует обращаться хорошо и делать то-то и то-то и не делать того-то и того-то]
Ты не вздумай, муж несчастный,
Поступить с девицей дурно,
Поучить ременной плеткой,
Как рабу кнутом ударить
И хлыстом заставить охать,
По овинам горько плакать!
Ведь ее в отцовском доме
Никогда никто не вздумал
Поучить ременной плеткой,
Как рабу кнутом ударить
И хлыстом заставить охать,
По овинам горько плакать.
Перед нею стань стеною,
Стань пред ней, как столб у двери,
Чтоб свекровь ее не била,
Чтобы свекор не бранился,
Чтобы гости не сердили,
Чтоб соседи не бранили.
Коль к тебе пристанут люди,
Чтоб ты сам ее ударил,
Никогда не бей ты нежной,
Не наказывай любезной:
Ты три года дожидался,
Сватал деву непрерывно!
Ты учи, супруг, девицу,
Это яблочко златое,
Ты советуй ей в постели
И учи ее за дверью;
Делай так в теченье года.
Год учи ее словами,
А другой учи глазами,
Третий топай ты ногою!
Если слушаться не будет,
Если все ей горя мало,
Ты сорви тогда тростинку,
Собери хвощу в поляне,
Поучи хвощом девицу.
На четвертый год все так же
Ты стращай ее тростинкой,
Злаком с крепкими концами,
Не секи ее ремнями
И не бей еще ты розгой!
Если слушаться не будет,
Если все ей горя мало,
Принеси из лесу розгу,
Взяв березку из долины,
Принеси ее под шубой,
Чтоб соседи и не знали;
Покажи ее супруге,
Пристыди ее, не бивши!
Если ж слушаться не будет,
Если все ей горя мало,
Поучи ее ты розгой,
Свежей веткою березы
Где-нибудь в углу, в покоях,
За промшенною стеною.
Не секи ее средь луга
Или где-нибудь на поле:
Не дошел бы шум в деревню,
Не дошел бы крик к соседям,
До других домов рыданье,
Суматоха та до лесу!
По плечам лишь бить ты должен,
Умягчать пониже спину;
Никогда не бей по глазу
И ушей ты не касайся.
На висках коль шишки вскочат,
Пятна синие под глазом,
То начнет свекровь расспросы,
И заметит свекор это,
На деревне все увидят,
Станут женщины смеяться:
"На войне была, должно быть,
Где-нибудь была в сраженье.
Иль уж волк не изодрал ли?
Иль медведь где не помял ли?
Видно, волком-то супруг был,
Муженек, знать, был медведем?"
И это, заметьте, советуют не какому-то там злодею, а более чем положительному персонажу. Как норма жизни подается, что сначала надо словами внушать, а если слов не понимает - ну тогда чо ж, придется побить.
Как к этому относились сами женщины - судя по той же литературе, кто как. Чосеровская батская ткачиха - очевидно, с легкой душой:
Хоть был он изо всех пяти мужей
Несносней всех, сварливей всех и злей
(Ах, до сих пор болят и ноют ребра), -
А поцелует – сразу станет добрый.
И уж в постели так был свеж и весел,
Что сколько бы ударов ни отвесил,
Хотя б кругом наставил синяков, -
Я не считала слез и тумаков.
Сдается мне, что я его любила
[тут рассказ о разных обстоятельствах этого брака, и о том, как этот супруг читал какую-то книгу, в которой описывались всякие женские злодейства]
И в этот раз поняв, что нет конца
Проклятой книге и что до рассвета
Он собирается читать мне это, -
Рванула я из книги три страницы,
И, прежде чем успел он защититься,
Пощечину отвесила я так,
Что навзничь повалился он в очаг.
Когда ж пришла в себя, то увидала,
Что на полу я замертво лежала
С разбитой в кровь щекой и головой
И в страхе муж склонялся надо мной.
Он был готов уж скрыться без оглядки,
Как застонала я: «Убийца гадкий,
Мои богатства думаешь прибрать?
Сюда! Хочу тебя поцеловать
Я перед смертью». Он тотчас смирился
И на колени тут же опустился,
Мне говоря: «Сестрица Алисон,
Забудь про все, ведь это скверный сон,
Навеянный той книгою проклятой;
В сегодняшнем сама ты виновата,
Но ты прости, что волю дал руке».
Ему в ответ я тотчас по щеке:
«Прочь, негодяй, презреньем отвечаю)
Язык немеет… Ах, я умираю!»
Но все ж по малости заботой, лаской,
А то, когда придется, новой таской
Был восстановлен мир
А Халльгерд из "Саги о Ньяле" - по-другому.
Теперь надо рассказать о Халльгерд, дочери Хёскульда, которая тем временем выросла и стала очень красивой девушкой. Она была высокого роста, и ее прозвали поэтому Длинноногой. Волосы у нее были очень красивые и настолько длинные, что могли закрыть ее всю. Но нрава она была вспыльчивого и тяжелого.
Ее воспитателем был Тьостольв. Он был родом с Гебридских островов. Он был силен и искусен в бою и убил много людей, но ни за кого не уплатил виры. О нем говорили, что не ему исправлять нрав Халльгерд.
[Отец сговаривает Халльгерд за некоего Торвальда.]
Хёскульд сообщил Халльгерд о сговоре. Она сказала:
— Теперь я уверилась в том, о чем уже давно догадывалась. Ты не так крепко любишь меня, как всегда говоришь, раз даже не счел нужным пригласить меня на сговор. И не такой уж, по-моему, этот брак прекрасный, как тебе кажется.
Видно было, что она чувствует себя так, словно ее выдают за первого встречного. Хёскульд сказал:
— Что мне за дело до твоего честолюбия! Оно мне не помеха в делах. Я решаю, а не ты, раз нет между нами согласия.
— У тебя и твоих родичей честолюбия хоть отбавляй, — говорит она. — Неудивительно, что оно есть и у меня.
И она ушла.
Она пошла, понурив голову, к своем воспитателю Тьостольву и рассказала ему, что с ней собираются сделать. Тьостольв сказал:
— Не тужи. В другой раз не выдадут тебя замуж без твоего согласия, потому что я сделаю все, чего бы ты ни пожелала, не трону лишь твоего отца и Хрута.
Больше она об этом не говорила.
[Играют свадьбу, и Халльгерд отправляется в дом мужа.]
Халльгерд была очень жадной и непременно добивалась, чтобы у нее было все то, что есть у соседей, однако расходовала все без толку. Когда наступила весна, то запасы вышли — не стало ни муки, ни вяленой рыбы. Халльгерд обратилась к Торвальду:
— Что же ты сидишь сложа руки, ведь в доме нет ни муки, ни рыбы.
Торвальд сказал:
— Я запас на нынешний год не меньше обычного, а ведь у нас всегда всего хватало до лета.
Халльгерд сказала:
— Мне нет дела до того, что вы с отцом здесь подыхали с голоду.
Тут Торвальд рассердился и ударил ее по лицу так, что потекла кровь. Затем он ушел из дому, взяв с собой домочадцев.
Они спустили на воду большую лодку и выплыли ввосьмером на веслах на Медвежьи Острова и набрали там из своих запасов муки и вяленой рыбы. Рассказывают, что Халльгерд в это время сидела подле дома, понурив голову. Подошел Тьостольв и, увидев кровоподтек на ее лице, спросил:
— Кто это так с тобой обошелся?
— Муж мой Торвальд, — сказала она, — а тебя почему-то не было поблизости, хоть ты и печешься обо мне.
— Я этого не знал, — говорит он, — но отомщу за тебя.
[Тьостольв убивает Торвальда. Халльгерд помогает ему скрыться, а сама, забрав приданое, возвращается к отцу. Выплата виры, улаживание конфликта. Некоторое время спустя к Халльгерд сватается некто Глум.]
— Знаю, — сказал Хёскульд, — что вы оба с братом достойные люди, но должен сказать вам, что уже раз выдавал дочь замуж, и это принесло нам большое несчастье.
Торарин отвечает:
— Это нас не остановит. Раз на раз не приходится. Может статься, что на этот раз получится хорошо, хотя в прошлый раз получилось плохо. Да и виноват-то во всем больше всего Тьостольв.
Тогда Хрут сказал:
— Раз вы все-таки не отказываетесь от сватовства, то после того, что случилось с Халльгерд, мой совет вам не брать после свадьбы Тьостольва с собой на юг. А если он приедет с позволения Глума в гости, то пусть гостит не долее трех дней. Если же он задержится дольше, то пусть Глум имеет право его убить и не платить виры. Глум, конечно, вправе разрешить ему жить у себя, но я бы этого не советовал. И еще скажу: не надо, чтобы сговор был без ведома Халльгерд, как в тот раз. Пусть она знает заранее об этом предложении, пусть увидит Глума и сама решит, выходить ли за него замуж. Тогда она не сможет пенять в случае неудачи на других. Все должно быть без обмана.
Торарин сказал:
— Как всегда, лучше последовать твоему совету.
Затем послали за Халльгерд. Она пришла в сопровождении двух женщин. На ней была голубая накидка из сукна, под накидкой — ярко-красное платье с серебряным пояском. Волосы падали ей на грудь с обеих сторон и были перехвачены поясом. Усевшись между Хрутом и отцом, она приветствовала всех добрыми словами. Она говорила хорошо, не робея, и, спросив о новостях, умолкла. Глум сказал:
— Я и мой брат Торарин потолковали уж тут немного с твоим отцом. Я хотел бы, Халльгерд, взять тебя в жены, если будет на то и твое согласие. Ты должна теперь сама решить, по душе ли тебе это, и если наше сватовство тебе не по душе, то не станем говорить о нем.
Халльгерд сказала:
— Я знаю, что вы оба очень достойные люди. Знаю также, что брак этот будет лучше, чем первый. Но я хочу знать, о чем вы здесь говорили и до чего договорились. Мне кажется, что я буду любить тебя, если мы поладим.
Глум рассказал ей о переговорах, ничего не утаивая. Затем он спросил Хёскульда и Хрута, правильно ли он все рассказал. Хёскульд сказал, что правильно. Тогда Халльгерд сказала отцу:
— Вы с Хрутом в этих переговорах с таким уважением отнеслись ко мне, что я последую вашему совету. Пусть состоится сговор, как вы решите.
Тогда Хрут сказал:
— Нам с Хёскульдом надо назначить свидетелей, а Халльгерд пусть обручится сама, если Торарин найдет это правильным.
— Все правильно, — сказал Торарин.
[Свадьба, Халльгерд уезжает в дом мужа. Они живут хорошо и ладят друг с другом. Некоторое время спустя ее воспитатель Тьостольв таки приезжает и поселяется у них.]
Однажды осенью, когда перегоняли стада с летних пастбищ, Глум недосчитался многих овец. Он сказал Тьостольву:
— Пойди в горы с моими работниками и посмотри, нет ли там моих овец.
— Чтоб я скот искать стал! — ответил Тьостольв. — Хватит и того, что мне придется таскаться вместе с твоими рабами. Поезжай сам, тогда и я поеду с тобой.
Началась перебранка. Халльгерд сидела подле дома. Погода стояла хорошая. Глум подошел к ней и сказал:
— Мы только что поссорились с Тьостольвом, нам нельзя дольше оставаться под одной крышей.
И он рассказал, как все произошло. Халльгерд заступилась за Тьостольва, и они повздорили. Глум слегка ударил ее и сказал:
— Не хочу с тобой больше ссориться. — И ушел. Она очень любила Глума и не выдержала и разрыдалась. Тогда Тьостольв подошел к ней и сказал:
— Дурно обошлись с тобой, но больше это не повторится.
— Пожалуйста, не мсти ему и не вмешивайся. Тебе нет дела до нашей ссоры.
Тьостольв ушел от нее, усмехаясь.
[Тьостольв убивает Глума. Халльгерд устраивает так, чтобы сам Тьостольв был убит, и уезжает в дом отца. Выплата виры, улаживание конфликта. Еще сколько-то лет спустя на тинге Халльгерд знакомится с неким Гуннаром, они проникаются друг к другу, сватовство, свадьба. Проходит время.]
Вот люди стали разъезжаться с тинга, и многие заехали в Конец Склона. Халльгерд поставила на стол еду, и среди прочего — сыр и масло. Гуннар знал, что такой еды в доме не было, и спросил Халльгерд, откуда это все.
— Оттуда, откуда надо, — сказала она. — Не мужское это дело думать о том, что подается на стол.
Гуннар рассердился и сказал:
— Значит, я стал укрывателем краденого, — и ударил ее по щеке.
Она сказала, что запомнит пощечину и отплатит при случае за нее.
[Ряд конфликтов и убийств, в конце концов группа персон решает убить Гуннара, напав на него в его доме.]
Дом у Гуннара был весь деревянный, с дощатой крышей, а в ней были окошки, которые закрывались ставнями. Гуннар спал в каморке, вместе с Халльгерд и своей матерью.
Подходя, они еще не знали, дома ли Гуннар. Порешили, чтобы сначала кто-нибудь подкрался и разведал, и уселись на землю. Норвежец Торгрим поднялся на крышу. Гуннар увидел в окошке его красную одежду и нанес ему удар копьем. Торгрим покачнулся, выпустил из рук щит и свалился с крыши. Он подошел к Гицуру и его людям, сидевшим на земле. Гицур посмотрел на него и спросил:
— Ну что, дома Гуннар?
Торгрим ответил:
— Сами узнаете. Вот копье его точно дома.
И замертво упал на землю.
Они бросились к дому. Гуннар стал стрелять в них из лука и так хорошо защищался, что они ничего не могли поделать. Тогда несколько человек вскочили на крышу, чтобы оттуда напасть на Гуннара. Но и там их настигали его стрелы, так что они ничего не могли поделать. Так продолжалось некоторое время.
Они отдохнули снова и бросились в бой. Гуннар опять стал стрелять в них, и они опять ничего не могли поделать и отступили во второй раз. Тогда Гицур Белый сказал:
— Смелее вперед! Иначе ничего не выйдет.
В третий раз они бросились в бой и долго старались подобраться к Гуннару, но им снова пришлось отступить. Гуннар сказал:
— Снаружи, на краю крыши, лежит стрела: это их стрела, и я пущу ее в них. Им будет зазорно, если я их раню их же оружием.
Раннвейг сказала:
— Не делай этого, не подзадоривай их. Ведь они уже отступили.
Но Гуннар схватил стрелу и выпустил ее в них. Стрела попала в Эйлива, сына Энунда, и нанесла ему тяжелую рану. Он стоял поодаль от других, и они не заметили, что он ранен.
— Там показалась рука с золотым запястьем и взяла стрелу, что лежала на крыше, — сказал Гицур. — Не стал бы он искать стрел снаружи, если бы у него их хватало. Нападем на него еще раз.
Мёрд сказал:
— Давайте подожжем дом!
— Ни за что! — сказал Гицур. — Даже под страхом смерти! Ты мог бы подать нам совет получше, ведь ты слывешь таким хитрецом.
На земле лежали веревки, которыми обычно скрепляли постройки. Мёрд сказал:
— Давайте возьмем эти веревки, привяжем их к концам конька крыши, другие концы привяжем к камням, станем закручивать веревки палками, и свернем крышу.
Они взяли веревки и проделали все, как предложил Мёрд. Гуннар и опомниться не успел, как они свернули крышу с дома. Тогда он принялся стрелять из лука, и они никак не могли подобраться к нему. Мёрд снова предложил поджечь дом. Гицур сказал:
— Зачем ты предлагаешь то, что всем нам претит? Мы никогда на это не пойдем.
В это время Торбранд, сын Торлейка, вскакивает на крышу и перерубает Гуннару тетиву. Гуннар хватает обеими руками копье, бросается к Торбранду, пронзает его и сбрасывает на землю. Тут подбегает брат Торбранда Асбранд. Гуннар наносит ему удар копьем, но тот выставляет щит. Копье пробивает щит насквозь и вонзается в руку. Гуннар поворачивает копье с такой силой, что щит раскалывается, у Асбранда ломается кость руки и он падает со стены. До этого Гуннар ранил восьмерых человек и убил двоих.
Сам Гуннар был дважды ранен, но все говорили, что он не думал ни о ранах, ни о смерти.
Он сказал Халльгерд:
— Дай мне две пряди из своих волос и сплетите с матерью из них тетиву.
— А это тебе очень нужно? — говорит она.
— Иначе я погиб, — говорит он, — потому что им не одолеть меня, пока я могу стрелять из лука.
— Тогда я припомню тебе твою пощечину, — говорит она. — Мне все равно, сколько ты еще продержишься.
— Всякий по-своему хочет прославиться, — говорит Гуннар. — Больше я тебя просить не буду.
А Раннвейг сказала:
— Подло ты поступаешь, и не скоро забудется твой позорный поступок.
Гуннар защищался отважно и доблестно и нанес еще восьмерым такие тяжкие раны, что многие от них едва не умерли. Он защищался, пока не свалился от усталости. Они нанесли ему много тяжелых ран, но он все же вырвался у них из рук и снова долго защищался. В конце концов они убили его.
В общем, разница между хорошими и плохими мужьями состояла в том, что первые били жен за дело, а вторые просто так, без всякого повода со стороны жены. И Бродда, по слухам поколачивающий жену за регулярные ослушания, был в этом плане по меркам эпохи обычным, нормальным мужем. Плохим он бы был, если бы бил ее просто так, ни за что. И благородные хадоринги, если бы жены их систематически не слушались, поступали бы точно так же.
Вздохните и скажите: "какое счастье, что мы живем не в те времена!"
