Итак, часть "Тал-Элмара".
The tale of Tal-Elmar, so far as it went, is preserved in a folded paper, bearing dates in 1968, on which my father wrote the following hasty note:
Tal-Elmar
Beginnings of a tale that sees the Númenóreans from the point of view of the Wild Men. It was begun without much consideration of geography (or the situation as envisaged in The Lord of the Rings). But either it must remain as a separate tale only vaguely linked with the developed Lord of the Rings history, or - and I think so - it must recount the coming of the Númenóreans (Elf-friends) before the Downfall, and represent their choice of permanent havens. So the geography must be made to fit that of the mouths of Anduin and the Langstrand.
But that was written thirteen years after he had abandoned the story, and there is no sign that he returned to it in his last years. Brief as it is, and (as it seems) uncertain of direction, such a departure from all other narrative themes within the compass of Middle-earth will form perhaps a fitting conclusion to this History.
The text is in two parts. The first is a typescript of six sides that breaks off in the middle of a sentence (p. 432); but the first part of this is extant also in a rejected page, part typescript and part manuscript (see note 5). Beyond this point the entire story is in the first stage of composition. The second part is a manuscript on which my father wrote ‘Continuation of Tal-Elmar’ and the date January 1955; there is no indication of how long a time elapsed between the two parts, but I believe that the typescript belongs also to the 1950s. It is remarkable that he should have been working on it during the time of extreme pressure between the publication of The Two Towers and that of The Return of the King. This manuscript takes up the story from the point where it was left in the typescript, but does not complete the unfinished sentence; it becomes progressively more difficult, and in one section is at the very limit of legibility, with some words uninterpretable. Towards the end the narrative breaks up into experimental passages and questionings. With a few exceptions I do not record corrections to the text and give only the later reading; and in one or two cases I have altered inconsistent uses of ‘thou’ and ‘you’.
In the days of the Dark Kings, when a man could still walk dry-shod from the Rising of the Sun to the Sea of its setting, there lived in the fenced town of his people in the green hills of Agar an old man, by name Hazad Longbeard.1 Two prides he had: in the number of his sons (seventeen in all), and in the length of his beard (five feet without stretching); but his joy in his beard was the greater. For it remained with him, and was soft, and ruly to his hand, whereas his sons for the most part were gone from him, and those that remained, or came ever nigh, were neither gentle nor ruly. They were indeed much as Hazad himself had been in the days of his youth: broad, swarthy, short, tough, harsh-tongued, heavy-handed, and quick to violence.
Save one only, and he was the youngest. Tal-elmar Hazad his father named him. He was yet but eighteen years of age, and lived with his father, and the two of his brothers next elder. He was tall, and white-skinned, and there was a light in his grey eyes that would flash to fire, if he were wroth; and though that happened seldom, and never without great cause, it was a thing to remember and be ware of. Those who had seen that fire called him Flint-eye, and respected him, whether they loved him or no. For Tal-elmar might seem, among that swart sturdy folk, slender-built and lacking in the strength of leg and neck that they praised, but a man that strove with him soon found him strong beyond guess, and sudden and swift, hard to grapple and harder to elude.
A fair voice he had, which made even the rough tongue of that people more sweet to hear, but he spoke not over much; and he would stand often aloof, when others were chattering, with a look on his face that men read rightly as pride, yet it was not the pride of a master, but rather the pride of one of alien race, whom fate has cast away among an ignoble people, and there bound him in servitude. For indeed Tal-elmar laboured hard and at menial tasks, being but the youngest son of an old man, who had little wealth left save his beard and a repute for wisdom. But strange to say (in that town) he served his father willingly, and loved him, more than all his brothers in one, and more than was the wont of any sons in that land. Indeed it was most often on his father's behalf that the flint-flash was seen in his eyes.
For Tal-elmar had a strange belief (whence it came was a wonder) that the old should be treated kindly and with courtesy, and should be suffered to live out their life-days in such ease as they could. ‘If ye must gainsay them,’ he said, ‘let it be done with respect; for they have seen many years, and many times, maybe, have they faced the evils which we come to untried. And grudge not their food and their room, for they have laboured longer than have ye, and do but receive now, belatedly, part of the payment that is due to them.’ Such plain folly had no effect on the manners of his people, but it was law in his house; and it was now two years since either of his brothers had dared to break it.2
Hazad loved this youngest son dearly, in return for his love, yet even more for another cause which he kept in his heart: that his face and his voice reminded him of another that he long had missed. For Hazad also had been the youngest son of his mother, and she died in his boyhood; and she was not of their people. Such was the tale that he had overheard, not openly spoken indeed, for it was held no credit to the house: she came of the strange folk, hateful and proud, of which there was rumour in the west-lands, coming out of the East, it was said. Fair, tall, and flint-eyed they were, with bright weapons made by demons in the fiery hills. Slowly they were thrusting towards the shores of the Sea, driving before them the ancient dwellers in the lands.
Not without resistance. There were wars on the east-marches, and since the older folk were yet numerous, the incomers would at times suffer great loss and be flung back. Indeed little had been heard of them in the Hills of Agar, far to the west, for more than a man's life, since that great battle of which songs were yet sung. In the valley of Ishmalog it had been fought, the wise in lore told, and there a great host of the Fell folk had been ambushed in a narrow place and slaughtered in heaps. And in that day many captives were taken; for this had been no affray on the borders, or fight with advance guards: a whole people of the Fell Folk had been on the move, with their wains and their cattle and their women.
Now Buldar, father of Hazad, had been in the army of the North King3 that went to the muster of Ishmalog,4 and he brought back from the war as booty a wound, and a sword, and a woman. And she was fortunate; for the fate of the captives was short and cruel, but Buldar took her as his wife. For she was beautiful, and having looked on her he desired no woman of his own folk. He was a man of wealth and power in those days, and did as he would, scorning the scorn of his neighbours. But when his wife, Elmar, had learned at length enough of the speech of her new kin, she said to Buldar on a day: ‘I have much to thank thee for, lord; but think not ever to get my love so. For thou hast torn me from my own people, and from him that I loved and from the child that I bore him. For them ever shall I yearn and grieve, and give love to none else. Never again shall I be glad, while I am held captive among a strange folk that I deem base and unlovely.’
‘So be it,’ said Buldar. ‘But it is not to be thought that I should let thee go free. For thou art precious in my sight. And consider well: vain is it to seek to escape from me. Long is the way to the remnant of thy folk, if any still live; and thou wouldst not go far from the Hills of Agar ere thou met death, or a life far worse than shall be thine in my house. Base and unlovely thou namest us. Truly, maybe. Yet true is it also that thy folk are cruel, and lawless, and the friends of demons. Thieves are they. For our lands are ours from of old, which they would wrest from us with their bitter blades. White skins and bright eyes are no warrant for such deeds.’
‘Are they not?’ said she. ‘Then neither are thick legs and wide shoulders. Or by what means did ye gain these lands that ye boast of? Are there not, as I hear men say, wild folk in the caves of the mountains, who once roamed here free, ere ye swart folk came hither and hunted them like wolves? But I spoke not of rights, but of sorrow and love. If here I must dwell, then dwell I must, as one whose body is in this place at thy will, but my thought far elsewhere. And this vengeance I will have, that while my body is kept here in exile, the lot of all this folk shall worsen, and thine most; but when my body goes to the alien earth, and my thought is free of it, then in thy kin one shall arise who is mine alone. And with his arising shall come the end of thy people and the downfall of your king.’
Thereafter Elmar said no more on this matter; and she was indeed a woman of few words while her life lasted, save only to her children. To them she spoke much when none were by, and she sang to them many songs in a strange fair tongue; but they heeded her not, or soon forgot. Save only Hazad, the youngest; and though he was, as were all her children, unlike her in body, he was nearer to her in heart. The songs and the strange tongue he too forgot, when he grew up, but his mother he never forgot; and he took a wife late, for no woman of his own folk seemed desirable to him that knew what beauty in a woman might be.5
Not that many were his for the wooing, for, even as Elmar had spoken, the people of Agar had waned with the years, what with ill weathers and with pests, and most of all were Buldar and his sons afflicted; and they had become poor, and other kindreds had taken their power from them. But Hazad knew naught of the foreboding of his mother, and in her memory loved Tal-elmar, and had so named him at birth.
And it chanced on a morning of spring that when his other sons went out to labour Hazad kept Tal-elmar at his side, and they walked forth together and sat upon the green hill-top above the town of their people; and they looked out south and west to where they could see far away the great bight of the Sea that drove in on the land, and it was shimmering like grey glass. And the eyes of Hazad were growing dim with age, but Tal-elmar's were keen, and he saw as he thought three strange birds upon the water, white in the sun, and they were drifting with the west wind towards the land; and he wondered that they sat upon the sea and did not fly.
‘I see three strange birds upon the water, father,’ he said. They are unlike any that I have seen before.’
‘Keen may be thine eyes in youth, my son,’ said Hazad, ‘but birds on the water thou canst not see. Three leagues away are the nearest shores of the Sea from where we sit. The sun dazzles thee, or some dream is on thee.’
‘Nay, the sun is behind me,’ said Tal-elmar. ‘I see what I see. And if they be not birds, what are they? Very great must they be, greater than the Swans of Gorbelgod,6 of which legends tell. And lo! I see now another that comes behind, but less clearly, for its wings are black.’
Then Hazad was troubled. ‘A dream is on thee, as I said, my son,’ he answered; ‘but an ill dream. Is not life here hard enough, that when spring is come and winter is over at last thou must bring a vision out of the black past?’
‘Thou forgettest, father,’ said Tal-elmar, ‘that I am thy youngest son, and whereas thou has taught much lore to the dull ears of my brethren, to me thou hast given less of thy store. I know nothing of what is in thy mind.’
‘Dost thou not?’ said Hazad, striking his brow as he stared out towards the Sea. ‘Yes, mayhap it is a long while since I spoke of it; it is but the shadow of a dream in the back of my thought. Three folk we hold as enemies. The wild men of the mountains and the woods; but these only those who stray alone need fear. The Fell Folk of the East; but they are yet far away, and they are my mother's people, though, I doubt not, they would not honour the kinship, if they came here with their swords. And the High Men of the Sea. These indeed we may dread as Death. For Death they worship and slay men cruelly in honour of the Dark. Out of the Sea they came, and if they ever had any land of their own, ere they came to the west-shores, we know not where it may be. Black tales come to us out of the coast-lands, north and south, where they have now long time established their dark fortresses and their tombs. But hither they have not come since my father's days, and then only to raid and catch men and depart. Now this was the manner of their coming. They came in boats, but not such as some of our folk use that dwell nigh the great rivers or the lakes, for ferrying or fishing. Greater than great houses are the ships of the Go-hilleg, and they bear store of men and goods, and yet are wafted by the winds; for the Sea-men spread great cloths like wings to catch the airs, and bind them to tall poles like trees of the forest. Thus they will come to the shore, where there is shelter, or as nigh as they may; and then they will send forth smaller boats laden with goods, and strange things both beautiful and useful such as our folk covet. These they will sell to us for small price, or give as gifts, feigning friendship, and pity for our need; and they will dwell a while, and spy out the land and the numbers of the folk, and then go. And if they do not return, men should be thankful. For if they come again it is in other guise. In greater numbers they come then: two ships or more together, stuffed with men and not goods, and ever one of the accursed ships hath black wings. For that is the Ship of the Dark, and in it they bear away evil booty, captives packed like beasts, the fairest women and children, or young men unblemished, and that is their end. Some say that they are eaten for meat; and others that they are slain with torment on the black stones in the worship of the Dark. Both maybe are true. The foul wings of the Sea-men have not been seen in these waters for many a year; but remembering the shadow of fear in the past I cried out, and cry again: is not our life hard enough without the vision of a black wing upon the shining sea?’
‘Hard enough, indeed,’ said Tal-elmar, ‘yet not so hard that I would leave it yet. Come! If what you tell is good sooth we should run to the town and warn men, and make ready for flight or for defence.’
‘I come,’ said Hazad. ‘But be not astonished, if men laugh at me for a dotard. They believe little that has not happened in their own days. And have a care, dear son! I am in little danger, save to starve in a town empty of all but the crazed and the aged. But thee the Dark Ship would take among the first. Put thyself not forward in any rash counsel of battle.’
‘We will see,’ answered Tal-elmar. ‘But thou art my chief care in this town, where I have and give little love. I will not willingly part from thy side. Yet this is the town of my folk, and our home, and those who can are bound to defend it, I deem.’
So Hazad and his son went down the hill-side, and it was noon; and in the town were few people, but crones and children, for all the able-bodied were abroad in the fields, busy with the hard toil of spring. There was no watch, for the Hills of Agar were far from hostile borders where the power of the Fourth King7 ended. The town-master sat by the door of his house in the sun, dozing or idly watching the small birds that gathered scraps of food from the dry beaten mud of the open place in the midst of the houses.
‘Hail! Master of Agar!’ said Hazad, and bowed low; but the master, a fat man with eyes like a lizard, blinked at him, and did not return his greeting.
‘Sit hail, Master! And long may you sit so!’ said Tal-elmar, and there was a glint in his eye. ‘We should not disturb your thought, or your sleep, but there are tidings that, maybe, you should heed. There is no watch kept, but we chanced to be on the hill-top, and we saw the sea far off, and there - birds of ill omen on the water.’
‘Ships of the Go-hilleg,’ said Hazad, ‘with great wind-cloths. Three white - and one black.’
The master yawned. ‘As for thee, blear-eyed carl,’ he said, ‘thou couldst not tell the sea itself from a cloud. And as for this idle lad, what knows he of boats or wind-cloths, or all the rest, save from thy crazed teaching? Go to the travelling knappers 8 with thy crone-tales of Go-hilleg, and trouble me not with such folly. I have other matters of more weight to ponder.’
Hazad swallowed his wrath, for the Master was powerful and loved him not; but Tal-elmar's anger was cold. ‘The thoughts of one so great must needs be weighty,’ said he softly, ‘yet I know not what thought of more weight could break his repose than the care of his own carcase. He will be a master without people, or a bag of bones on the hillside, if he scorns the wisdom of Hazad son of Buldar. Blear eyes may see more than those lidded with sleep.’
The fat face of Mogru the Master grew dark, and his eyes were blood-shot with rage. He hated Tal-elmar, yet never before had the youth given him cause, save that he showed no fear in his presence. Now he should pay for that and his new-found insolence. Mogru clapped his hands, but even as he did so he remembered that there were none within call that would dare to grapple with the youth, nay, not three together; and at the same time he caught the glint of Tal-elmar's eye. He blanched, and the words that he had been about to speak, ‘Slave's son and your brat’, died on his lips. ‘Hazad uBuldar, Tal-elmar uHazad, of this town, speak not so with the master of your folk,’ he said. ‘A watch is set, though ye who have not the ruling of the town in hand may know it not. I would wait till I have word from the watchers, whom I trust, that anything ill-boding has been seen. But if ye be anxious, then go summon the men from the fields.’
Tal-elmar observed him closely as he spoke and he read his thought clearly. ‘Now I must hope that my father errs not,’ he said in his heart, ‘for less peril will battle bring me than the hate of Mogru from this day forth. A watch! Yea, but only to spy on the goings and comings of the townsfolk. And the moment I go forth to the field, a runner will go to fetch his servants and club-bearers. An ill turn have I done to my father in this hour. Well! He who begins with the hoe should wield it to the row's end.’ He spoke therefore still in wrath and scorn. ‘Go you to the knappers yourself,’ he said, ‘for you are wont to use these sly folk, and heed their tales when they suit you. But my father you shall not mock while I stand by. It may well be that we are in peril. Therefore you shall come now with us to the hill-top, and look with your own eyes. And if you see there aught to warrant it, you shall summon the men to the Moot-hill. I will be your messenger.’
And Mogru also through the slits of his eyelids watched the face of Tal-elmar as he spoke, and guessed that he was in no danger of violence if he gave way for this time. But his heart was filled with venom; and it irked him also not a little to toil up the hill. Slowly he rose.
‘I will come,’ he said. ‘But if my time and toil be wasted, I shall not forgive it. Aid my steps, young man; for my servants are in the fields.’ And he took the arm of Tal-elmar and leaned heavily upon him.
‘My father is the elder,’ said Tal-elmar; ‘and the way is but short. Let the Master lead, and we will follow. Here is your staff!’ And he released himself from the grasp of Mogru, and gave him his staff which stood by the door of his house; and taking the arm of his father he waited until the Master set out. Sidelong and black was the glance of the lizard-eye, but the gleam of the eye of Tal-elmar that it caught stung like a goad. It was long since the fat legs of Mogru had made such speed from house to gate; and longer since they had heaved his belly up the slippery hill-sward beyond the dike. He was blown, and panting like an old dog, when they came to the top.
Then again Tal-elmar looked out; but the high and distant sea was now empty, and he stood silent. Mogru wiped the sweat from his eyes and followed his gaze.
‘For what reason, I ask, have ye forced the Master of the town from his house, and brought him hither?’ he snarled. ‘The sea lies where it lay, and empty. What mean ye?’
‘Have patience and look closer,’ said Tal-elmar. Away to the west highlands blocked the view of all but the distant sea; but rising to the broad cap of the Golden Hill they fell suddenly away, and in a deep cleft a glimpse could be seen of the great inlet and the waters near its north shore. ‘Time has passed since we were here before, and the wind is strong,’ said Tal-elmar. ‘They have come nearer.’ He pointed. ‘There you will see their wings, or their wind-cloths, call them what you will. But what is your counsel? And was it not a matter that the Master should see with his own eyes?’
Mogru stared, and he panted, now with fear as much as for the labour of walking uphill, for bluster as he might he had heard many dark tales of the Go-hilleg from old women in his youth. But his heart was cunning, and black with anger. Sidelong he looked first at Hazad, and then at his son; and he licked his lips, but he let not his smile be seen.
‘You begged to be my messenger,’ he said, ‘and so shall thou be. Go now swiftly and summon the men to the Moot-hill! But that will not end thy errand,’ he added, as Tal-elmar made ready to run. ‘Straight from the fields thou shalt go with all speed to the Strand. For there the ships, if ships they be, will halt, most likely, and set men ashore. Tidings thou must win there, and spy out well what is afoot. Come not back at all, unless it is with news that will help our counsels. Go and spare thyself not! I command thee. It is time of peril to the town.’
Hazad seemed about to speak in protest; but he bowed his head, and said naught, knowing it vain. Tal-elmar stood one moment, eyeing Mogru, as one might a snake in the path. But he saw well that the Master's cunning had been greater than his. He had made his own trap, and Mogru had used it. He had declared a time of peril to the town, and he had the right to command any service. It was death to disobey him. And even if Tal-elmar had not named himself as messenger (desiring to prevent any secret word being passed to servants of the Master), all would say that the choice was just. A scout should be sent, and who better than a strong bold youth, swift on his feet? But there was malice, black malice, in the errand nonetheless. The defender of Hazad would be gone. There was no hope in his brothers: strong louts, but with no heart for defiance, save of their old father. And it was likely enough that he would not return. The peril was great.
Once more Tal-elmar looked at the Master, and then at his father, and then his glance passed to Mogru's staff. The flint-flash was in his eyes, and in his heart the desire to kill. Mogru saw it and quailed.
‘Go, go!’ he shouted. ‘I have commanded thee. Thou art quicker to cry wolf than to start on the hunt. Go at once!’
‘Go, my son!’ said Hazad. ‘Do not defy the Master. Not where he has the right. For then thou defies all the town, beyond thy power. And were I the Master, I would choose thee, dear though thou be; for thou hast more heart and luck than any of this folk. But come again, and let not the Dark Ship have thee. Be not over-bold! For better would be ill tidings brought by thee living than the Sea-men without herald.’
Tal-elmar bowed and made the sign of submission, to his father and not to the Master, and strode away two paces. And then he turned. ‘Listen, Mogru, whom a base folk in their folly have named their master,’ he cried. ‘Maybe I shall return, against thy hope. My father I leave in thy care. If I come, be it with word of peace, or with a foe on my heel, then thy mastership will be at an end, and thy life also, if I find that he has suffered any evil or dishonour that thou couldst prevent. Thy knife-men and club-bearers will not help thee. I will wring thy fat neck with my bare hands, if needs be; or I will hunt thee through the wilds to the black pools.’ Then a new thought struck him, and he strode back to the Master, and laid hands on his staff.
Mogru cringed, and flung up a fat arm, as if to ward off a blow. ‘Thou art mad today,’ he croaked. ‘Do me no violence, or thou wilt pay for it with death. Heardest thou not the words of thy father?’
‘I heard, and I obey,’ said Tal-elmar. ‘But first errand is to the men, and there is need now of haste. Little honour have I among them, for they know well thy scorn of us. What heed will they pay, if the Slave's bastards, as thou namest us when I am not by, comes 9 crying the summons to the Moot-hill in thy name without token. Thy staff will serve. It is well known. Nay, I will not beat thee with it yet!’
With that he wrested the staff from Mogru's hand and sped down the hill, his heart yet too hot with wrath to take thought for what lay before him. But when he had declared the summons to the startled men in the acres on the south slopes and had flung down the staff among them, bidding them hasten, he ran to the hill's foot, and out over the long grass-meads, and so came to the first thin straggle of the woods. Dark they lay before him in the valley between Agar and the downs by the shore.
It was still morning, and more than an hour ere the noon, but when he came under the trees he halted and took thought, and knew that he was shaken with fear. Seldom had he wandered far from the hills of his home, and never alone, nor deep into the wood. For all his folk dreaded the forest10
Here the typescript text breaks off, not at the foot of a page, and the manuscript ‘Continuation of Tal-Elmar’ (as the name is now written) begins (see p. 422).
История о Тал-Элмаре, насколько возможно, сохранилась в сложенной бумаге, несущей даты 1968 г., на которой мой отец написал следующую торопливую заметку:
Тал-Элмар
Начало истории, которая видит нуменорцев с точки зрения Диких Людей. Она была начала без большого внимания к географии (или местоположению, как [оно] предусмотрено во "Властелине Колец") Но либо она должна оставаться как отдельная история, только смутно связанной с развитой историей "Властелина Колец", либо - и я так думаю - она должна подробно излагать приход нуменорцев (Друзей эльфов) прежде Падения и представлять их выбор постоянных гаваней. Таким образом география должна быть сделана подходящей к таковой устьев Андуина и Лангстранду.
Но то было написано через тринадцать лет после того, как он оставил историю, и нет никакого знака, что он возвращался к ней в свои последние годы.
Но она была написана через тринадцать лет после того, как он отказался от этой истории, и нет никаких признаков того, что он вернулся к ней в последние годы своей жизни. Какова бы краткая и (как кажется) неопределенная в направлении они ни была, такой уход от всех других повествовательных тем в пределах Средиземья образует, может быть, подходящее заключение этой Истории [в смысле НоМЕ].
Текст состоит из двух частей. Первая - машинопись на шести страницах, который обрывается на середине предложения (стр. 432); но первая часть его сохранилась также на оставленной странице, частично машинописной, частично рукописной (см. примечание 5). За пределами этой точки вся история [находится] на первой стадии сочинения. Вторая часть - рукопись, на которой мой отец написал "Продолжение Тал-Элмара" и дату январь 1955 года; нет указаний, сколько времени прошло между двумя частями, но я полагаю, что машинописный текст принадлежит также к 1950-м годам. Примечательно, что он [Профессор] должен был работать над ней во время чрезвычайного напряжения между публикациями "Двух башен" и "Возвращения короля". Эта рукопись подбирает историю с той точки, где она была оставлена в машинописи, но не завершает незаконченное предложение; она становится постепенно все более трудной и в одном параграфе [находится] на самом пределе разборчивости, с некоторыми словами, не поддающимися расшифровке. Ближе к концу повествование распадается на пробные отрывки и вопросы. За немногими исключениями я не записываю исправления к тексту и даю только последующее прочтение; и в одном или двух случаях я изменил непоследовательное употребление "ты" ["thou"] и "вы" ["you"].
Во дни Темных Королей, когда человек мог все еще ходить в сухой обуви от Восхода Солнца до Моря его заката, жил в огороженном городке своего народа на зеленых холмах Агара старик по имени Хазад Длиннобородый.1 Две гордости он имел: в числе своих сыновей (семнадцать всего) и в длине своей бороды (пять футов без растягивания); но его радость своей бороде была большей. Ибо она оставалась с ним и была мягкой и послушной его руке, в то время как его сыновья по большей части ушли от него, и те, что оставались или приходили когда-либо близко, не были ни мягкими, ни послушными. Они были, в самом деле, во многом как сам Хазад бывал в дни своей юности: широкоплечими, смуглыми, низкорослыми, жесткими, резкоязыкими, тяжелорукими и быстрыми к насилию.
Исключая одного только, и он был самым младшим. Тал-Элмар его отец назвал его. Он был еще только восемнадцати лет и жил со своим отцом, и двое его братьев, следующих по старшинству. Он был высокий и белокожий, и в его серых глазах был свет, что вспыхивал огнем, если он [Тал-Элмар] был гневен; и хоть это случалось редко и никогда не без великой причины, это была вещь [о которой следовало] помнить и опасаться. Те, кто видели этот огонь, называли его Огниво-Глаз [конечно, "flint" - это "кремень", но "кремень" как эпитет имеет в русском языке другое значение] и уважали его, любили ли они его или нет. Ибо Тал-Элмар мог показаться среди того смуглого крепкого народа худощавого сложения и с нехваткой в силе ног и шеи, которые они восхваляли, но человек, что сражался с ним, вскоре обнаруживал его сильным сверх догадок и внезапным, и быстрым, трудным, чтобы его схватить, и еще более трудным, чтобы от него ускользнуть.
Красивый голос он имел, который делал даже грубый язык того народа более сладким для слуха, но он говорил не слишком много; и он стоял часто в стороне, когда другие болтали, с видом на своем лице, что люди читают по праву как гордость, все же это была не гордость хозяина, но скорее гордость кого-то чужой расы, кого судьба бросила прочь среди подлого/неблагородного народа и там вынудила его служить. Ибо действительно Тал-Элмар трудился тяжко и на грубых работах, будучи только самым младшим сыном старика, кто имел мало богатства оставшегося, исключая его бороду и репутацию мудреца. Но странно сказать (в том городке), он служил своему отцу охотно и любил его, больше, чем все его братья вместе взятые, и больше, чем было обыкновением какого-либо из сыновей в той земле. Действительно, чаще всего ради его отца был видим блеск огнива в его глазах.
Ибо Тал-Элмар имел странное верование (откуда оно пришло, было удивительно), что со стариками должно обращаться доброжелательно и с учтивостью и позволять им доживать дни их жизни на таком досуге, как возможно.
- Если вы должны возражать им, - говорил он, - пусть это будет сделано с уважением; ибо они видели много годов, и много раз, может быть, они смело встречали злы, к которым мы приходим неопытными. И не жадничайте с их едой и местом для них, ибо они трудились дольше, чем вы, и только получают теперь, с запозданием, часть платы, что причитается им.
Такая явная глупость не имела никакого влияния на нравы его народа, но она была законом в его доме; и теперь было два года с тех пор, как кто-либо из его братьев не дерзал нарушить его. 2.
Хазад любил этого самого младшего сына нежно, в ответ на его любовь, все же еще более по другой причине, которую он хранил в своем сердце: что его лицо и его голос напоминали ему о другой [персоне], которой ему давно не хватало. Ибо Хазад также был самым младшим сыном своей матери, и она умерла в его детстве; и она была не из их народа. Такова была история, что он подслушал, не открыто говоримая, в самом деле, ибо она [история] не пользовалась доверием в доме: она [мать] пришла из чужого/странного народа, ненавистного и гордого, о котором был слух в западных землях, [что он] пришел с востока, говорилось. Красивые, высокие и огниво-глазые они были, с ярким оружием, сделанным демонами в огненных холмах. Медленно они продвигались к берегам Моря, гоня перед собой древних обитателей в землях.
Не без сопротивления. На восточных границах были войны, и коль скоро более старый народ был все еще многочислен, пришельцы терпели временами великие потери и были отбрасываемы назад. В самом деле мало было слышано о них в холмах Агара, далеко к западу, более чем [на протяжении] жизни человека, с той великой битвы, о которой песни все еще пелись. В долине Ишмалог она была сражаема, мудрые в предании говорили, и великая дружина Ужасного народа была [подстережена] засадой в узком месте и перебита грудами. И в тот день много пленников было взято; ибо это была не драка на границах или битва с авангардом: целый народ Ужасного Народа был в движении, со своими повозками и своим скотом, и своими женщинами.
Теперь Булдар, отец Хазада, был в войске северного короля 3, что шло на [военный] сбор Ишмалога, и он привез назад с войны, как добычу, рану, меч и женщину. И она была удачлива; ибо судьба пленников была короткой и жестокой, но Булдар взял ее себе в жены. Ибо она была прекрасна, и взглянув на нее, он не желал никакой женщины своего собственного народа. Он был человек богатства и власти в те дни и делал как он хотел, презирая презрение своих соседей. Но когда его жена, Элмар, выучила наконец достаточно из речи своей новой родни, она сказала Булдару в один из дней:
- Я имею много, за что благодарить тебя, господин; но не думай когда-либо получить мою любовь так. Ибо ты отнял меня силой от моего собственного народа и от того, кого я любила, и от ребенка, что я родила ему. По ним всегда я буду тосковать и горевать и не дам любви никому еще. Никогда снова не буду я рада, пока я держусь пленницей среди чужого народа, который я полагаю низменным и непривлекательным.
- Пусть будет так, - сказал Булдар. - Но не должно быть думано, что я отпущу тебя идти свободной. Ибо ты драгоценна в моих глазах. И обдумай хорошо: тщетно искать бежать от меня. Долог путь к остатку твоего народа, если кто-либо все еще жив; и ты не ушла бы далеко от холмов Агара, прежде чем ты встретила бы смерть или жизнь намного худшую, чем будет твоя в моем доме. Низменными и непривлекательными ты называешь нас. Истинно, может быть. Все же верно также, что твой народ жесток и беззаконен, и друзья демонов. Воры они. Ибо наши земли наши с древности, которые они хотели вырвать у нас своими горькими клинками. Белая кожа и яркие глаза не основание для таких деяний.
- Не основание? - сказала она. - Тогда равно не толстые ноги и широкие плечи. Или каким образом вы приобрели эти земли, которыми хвастаетесь? Разве нет, как я слышала, люди говорят, дикого народа в пещерах гор, кто когда-то скитался здесь свободно, прежде чем вы, смуглый народ, пришли сюда и охотились на них как на волков? Но я говорю не о правах, но о печали и любви. Если здесь я должна обитать, тогда обитать я должна как некто, чье тело в этом месте по твоей воле, но моя мысль далеко в другом месте. И эту месть я буду иметь: что пока мое тело содержится здесь в изгнании, удел всего этого народа будет ухудшаться и твой больше всего; но когда мое тело уйдет в чуждую землю и моя мысль будет свободна от него, тогда в твоем роду воспрянет некто, кто только мой. И с его воспряданием придет конец твоему народу и падение твоего короля.
После этого Элмар не говорила больше об этом предмете; и она была действительно женщиной немногих слов, пока ее жизнь длилась, исключая только [слова, обращенные] к ее детям. Им она говорила много, когда никого не было рядом, и она пела им много песен на странном/чужом прекрасном языке; но они не обращали на нее внимания или скоро забывали. Исключая одного Хазада, самого младшего; и хоть он был, как все ее дети, непохож на нее телом, он был ближе к ней сердцем. Песни и странный/чужой язык он тоже забыл, когда он вырос, но свою мать он никогда не забывал; и он взял жену поздно, ибо никакая женщина его народа не казалась желанной ему, который знал, какая красота в женщине может быть. 5
Не столь многие были его для сватовства, ибо, точно как Элмар сказала, народ Агара убывал с годами, что с плохой погодой и с морами, больше всех были Булдар и его сыновья испытываемы страданиями; и они стали бедными, и другие сородичи взяли их власть от них. Но Хазад не знал ничего о предвещании своей матери, и в память о ней любил Тал-Элмара и назвал его так при рождении.
И случилось утром весны, что когда его другие сыновья вышли работать, Хазад задержал Тал-Элмара около себя, и они вышли вместе и сидели на зеленой вершине холма над городком своего народа; и они смотрели на юг и запад, туда, где они могли видеть далеко вдали великую бухту Моря, что вдавалась в сушу, и она была мерцающа как серое стекло. И глаза Хазада были затуманены возрастом, но [глаза] Тал-Элмара были острыми, и он видел, как он думал, трех странных птиц на воде, белых в [лучах] солнца, и они дрейфовали с западным ветром к суше, и он удивлялся, что они сидели на море и не улетали.
- Я вижу трех странных птиц на воде, отец, - сказал он. - Они непохожи на каких-либо, что я видывал прежде.
- Остры могут быть твои глаза юности, мой сын, - сказал Хазад, - но птиц на воде ты не можешь видеть. В трех лигах прочь ближайшие берега Моря от [того места], где мы сидим. Солнце ослепляет тебя или какой-то сон [пребывает] на тебе.
- Нет, солнце позади меня, - сказал Тал-Элмар. - Я вижу то, что я вижу. И если не будь они птицы, то что они? Очень великими должны они быть, больше, чем Лебеди Горбелгода 6, о которых легенды рассказывают. И вот! я вижу теперь другую, что приходит позади, но менее ясно, ибо ее крылья черные.
Тогда Хазад был встревожен.
- Сон на тебе, как я говорил, мой сын, - ответил он, - но дурной сон. Разве жизнь здесь недостаточно трудна, что когда весна пришла и зима закончена наконец, ты должен выносить видение из черного прошлого?
- Ты забываешь, отец, - сказал Тал-Элмар, - что я твой самый младший сын, и в то время как ты учил многим преданиям тупые уши моих братьев, мне ты дал меньше из твоих запасов. Я не знаю ничего из того, что в твоем уме.
- Разве не знаешь? - сказал Хазад, стукнув себя по лбу, как он глядел в сторону Моря. - Да, может быть, много времени прошло с тех пор, как я говорил об этом; это только тень сна на задворках моей мысли. Три народа мы держим как врагов. Дикие люди гор и лесов; но этих только тем, кто блуждает один, нужно бояться. Ужасный Народ востока; но они все еще далеко, и они народ моей матери, хоть, я не сомневаюсь, они не почтили бы родства, если бы они пришли сюда со своими мечами. И Высокие/Высшие Люди Моря. Этих в самом деле мы можем бояться как Смерти. Ибо Смерть они почитают и убивают людей жестоко в честь Тьмы. Из Моря они приходили, и если они когда-либо имели какую-то землю свою собственную, прежде чем они пришли к западным берегам, мы не знаем, где она может быть. Черные истории приходят к нам с прибрежных земель, с севера и юга, где они теперь долгое время как основали свои темные крепости и свои гробницы. Но сюда они не приходили со времен моего отца и тогда только для того, чтобы совершать набег и ловить людей, и уходить. Теперь это была манера их прихода. Они приходили в лодках, но не таких, как некоторые из нашего народа используют, что живут вблизи великих рек или озер, для переправы или рыбной ловли. Больше, чем великие дома, корабли Го-хиллег, и они несут запасы людей и добра, и все же несомы ветрами; ибо Морские люди расправляют великие полотна как крылья, чтобы ловить воздухи, и привязывают их к шестам, высоким как деревья в лесу. Так они придут к берегу, где есть укрытие, или так близко, как смогут; и тогда они вышлют вперед меньшие лодки, нагруженные добром и странными вещами, равно красивыми и полезными, такими, каких наш народ жаждет. Их они будут продавать нам за малую цену или давать как дары, ложно изображая дружбу и жалость к нашей нужде; и они будут жить какое-то время и шпионить за землей и числом народа, и затем уйдут. И если они не вернутся, люди должны быть благодарными. Ибо если они придут снова, это будет в другом обличье. В более великом числе они придут тогда: два корабля или больше вместе, набитых людьми, а не добром, и всегда один из этих проклятых кораблей имеет черные крылья. Ибо это Корабль Тьмы, и в нем они уносят прочь злую добычу, пленников, упакованных как звери, прекраснейших женщин и детей или молодых мужчин, не имеющих порока [в смысле внешности, а не моральных качеств], и это их конец. Некоторые говорят, что они едятся на мясо; и другие - что они убиваемы с мучением на черных камнях в поклонение Тьме. И то, и другое может быть верно. Мерзкие крылья Морских людей не бывали видимы в этих водах много лет; но вспомнив тень страха в прошлом я воскликнул и восклицаю снова: "разве наша жизнь недостаточно тяжела без видения черного крыла на сияющем море?"
- Тяжела достаточно, в самом деле, - сказал Тал-Элмар, - все же не так тяжела, чтобы я хотел оставить ее уже. Идем! Если то, что ты рассказываешь, чистая правда, мы должны бежать в городок и предупредить людей, и приготовиться для бегства или для обороны.
- Я иду, - сказал Хазад. - Но не будь удивлен, если люди будут смеяться надо мной как над слабоумным. Они верят мало тому, что не случалось в их собственные дни. И будь осторожен, дорогой сын! Я в малой опасности, исключая умереть с голоду в городке, пустом от всех, кроме безумных и старых. Но тебя Темный Корабль заберет среди первых. Не выдвигай себя вперед в каком-либо безрассудном намерении битвы.
- Мы увидим, - ответил Тал-Элмар. - Но ты моя главная забота в этом городке, где я имею и даю мало любви. Я не уйду добровольно от [того, чтобы быть] рядом с тобой. Все же это городок моего народа и наш дом, и те, кто может, обязаны защищать его, я полагаю.
Так Хазад и его сын сошли вниз по склону холма, и был полдень; и в городке было немного народу, только старые карги и дети, ибо все трудоспособные были вовне в полях, занятые тяжелым трудом весны. Дозорных не было, ибо Холмы Агара были далеко от враждебных границ, где власть Четвертого короля 7 кончалась. Городской голова сидел у двери своего дома на солнце, дремля или бездельно наблюдая за маленькими птицами, что собирали отбросы еды с сухой утоптанной грязи открытого места в середине домов.
- Приветствую! Голова Агара! - сказал Хазад и низко поклонился; но голова, толстый мужчина с глазами, как у ящерицы, моргнул на него и не вернул его приветствие [не ответил на приветствие, по-русски говоря].
- Сиди, приветствую, голова! И долго пусть сидишь ты так! - сказал Тал-Элмар, и была вспышка его взоре. - Мы не должны нарушать твою мысль или твой сон, но есть вести, которым, может быть, тебе следует уделить внимание. Дозорных не держится, но нам случилось быть на вершине холма, и мы видели море вдалеке, и там - птиц дурного предзнаменования на воде.
- Корабли Го-хиллег, - сказал Хазад, - с великими ветряными полотнами. Три белых - и один черный.
Голова зевнул.
- Что до тебя, туманноглазый деревенщина ["carl" - это даже не устаревшее, а вообще ископаемое слово, которого даже Мерриам-Вебстер не знает, когда-то в древнегерманские времена обозначавшее прослойку свободных людей между благородными-ярлами и рабами-траллами. Потом в английском через "ceorl" оно превратилось в "churl", то есть крестьянин, деревенщина], - сказал он, - ты не мог бы отличить само море от облака. А что до этого бездельного парня, что знает он о лодках или ветряных полотнах, или обо всем остальном, исключая как из твоих сумасшедших поучений? Иди к бродячим трещоткам со своими бабкиными сказками о Го-хиллег и не беспокой меня с такой глупостью. Я имею другие материи, более весомые, чтобы обдумывать.
Хазад подавил свой гнев, ибо голова был могуществен и не любил его; но гнев Тал-Элмара был холоден.
- Мысли кого-то столь великого должны нуждаться быть весомыми, - сказал он тихо, - все же я не знаю, какая мысль большего веса могла нарушить его покой, чем забота о его собственной туше. Он будет головой без народа или мешком костей на склоне холма, если он насмехается над мудростью Хазада, сына Булдара. Затуманенные глаза могут видеть больше, чем те, что прикрыты [веками] сна.
Толстое лицо головы Могру потемнело, и его глаза были налиты кровью от ярости. Он ненавидел Тал-Элмара, все же никогда прежде юноша не давал ему повода, исключая, что он не выказывал страха в его присутствии. Теперь он должен заплатить на это и свою новоявленную наглость. Могру хлопнул в ладоши, но точно когда он делал так, он вспомнил, что не было никого в пределах вызова [в смысле, кого сейчас можно было дозваться], кто дерзнул бы схватиться с юношей, нет, ни троим вместе; и в то же самое время он уловил вспышку во взоре Тал-Элмара. Он побледнел, и слова, которые он собирался произнести: "Рабский сын и твое отродье" замерли на его губах.
- Хазад уБулдар, Тал-Элмар уХазад этого городка, не говорите так с головой вашего народа, - сказал он. - Дозор установлен, хоть те, кто не имеет управление городком в руках, могут этого не знать. Я бы подождал, пока я не имел бы слова от дозорных, которым я доверяю, что что-то предвещающее дурное было видено. Но если вы беспокоитесь, тогда идите призовите людей с полей.
Тал-Элмар наблюдал за ним пристально, как тот говорил, и он прочитал его мысль ясно. "Теперь я должен надеяться, что мой отец не ошибается, - сказал он в своем сердце, - ибо меньшую опасность битва принесет мне, чем ненависть Могру с этого дня и дальше. Дозор! Да, но только шпионить за уходами и приходами горожан. И в миг, [когда] я выйду в поле, гонец отправится, чтобы вызвать его слуг и носителей дубинок. Дурной оборот сделал я моему отцу в этот час. Что ж! Тот, кто начинает с мотыгой, должен владеть ею до конца рядка". Он говорил поэтому все еще в гневе и насмешке.
- Иди к трещоткам сам, - сказал он, - ибо ты имеешь обыкновение использовать этот пронырливый народ и обращаешь внимание на их истории, когда они подходят тебе. Но над моим отцом ты не будешь насмехаться, пока я стою рядом. Может быть хорошо, что мы в опасности. Поэтому ты пойдешь сейчас с нами на вершину холма и посмотришь своими собственными глазами. И если ты увидишь там нечто, что обосновывало бы это, ты призовешь людей к Холму Обсуждений. Я буду твоим посланником.
И Могру также сквозь щелочки своих век наблюдал за лицом Тал-Элмара, как тот говорил, и догадывался, что он не будет ни в какой опасности насилия, если он уступит на этот раз. Но его сердце было наполнено ядом; и раздражало его также немало трудиться подниматься на холм. Медленно он поднялся.
- Я приду, - сказал он. - Но если мое время и труд будут впустую, я не прощу этого. Помоги моим шагам, молодой человек; ибо мои слуги в поле.
И он взял руку Тал-Элмара и оперся тяжело на него.
- Мой отец старше, - сказал Тал-Элмар, - и путь только короткий. Пусть голова ведет, и мы будем следовать. Вот твой посох!
И он высвободился от хватки Могру и дал ему его посох, который стоял у двери его дома; и взяв руку своего отца, он ждал, пока голова выступит. Косым и черным был взгляд ящеричного глаза, но блеск глаза Тал-Элмара, что он [взгляд] поймал, жалил как стрекало. Много [прошло] с тех пор, как толстые ноги Могру создавали такую скорость от дома до ворот; и еще дольше с тех пор, как они поднимали его брюхо вверх по скользкому дерну холма за пределы ограды. Он отдувался и пыхтел как старый пес, когда они пришли на вершину.
Тогда снова Тал-Элмар посмотрел вовне; но высокое и далекое море было теперь пустым, и он стоял молча. Могру вытер пот со своих глаз и последовал за его взглядом.
- По какой причине, я спрашиваю, принудили вы голову городка из его дома и привели его сюда? - прорычал он. - Море лежит, где оно лежало, и пустое. Что вы имеете в виду?
- Имей терпение и посмотри ближе, - сказал Тал-Элмар.
Прочь к западу возвышенные земли ["нагорье" - это слишком громко в данном случае] перекрывали вид на все, кроме отдаленного моря; но, поднимаясь к обширной макушке Золотого Холма, они обрывались внезапно, и в глубоком ущелье проблеск мог быть виден большого узкого залива и вод вблизи его северного берега.
- Время прошло с тех пор, как мы были здесь прежде, и ветер сильный, - сказал Тал-Элмар. - Они подошли ближе, - показал он. - Там ты увидишь их крылья или ветряные полотна, называй их как ты хочешь. Но каков будет твой совет? И не было ли это предметом, который голова должен видеть своими собственными глазами?
Могру уставился, и он пыхтел, теперь от страха так же, как от труда ходьбы в гору, ибо как бы ни бахвалился, он слышал много темных историй о Го-хиллег от старых женщин в своей юности. Но его сердце было коварно и черно от гнева. Искоса он посмотрел сперва на Хазада и затем на его сына: и он облизал губы, но он не позволил своей улыбке быть видимой.
- Ты умолял быть моим посланником, - сказал он, - и таким ты будешь. Иди теперь быстро и призови людей к Холму Обсуждений! Но это не окончит твоего поручения, - добавил он, как Тал-Элмар приготовился бежать. - Прямо от полей ты пойдешь со всей скоростью на Берег. Ибо там корабли, если корабли они, остановятся и высадят людей на берег. Вести ты должен добыть там и вышпионить хорошо, что в действии [в смысле, что происходит]. Не приходи обратно совсем, если только не с новостями, которые помогут нашим советам. Иди и не щади себя! Я приказываю тебе. Время опасности для городка.
Хазад, казалось, собирался говорить в возражение; но он склонил свою голову и не сказал ничего, зная, что это впустую. Тал-Элмар стоял одно мгновение, глядя на Могру, как некто может [глядеть] на змею на пути. Но он видел хорошо, что хитрость головы была большей, чем его. Он сделал свою собственную ловушку, и Могру использовал ее. Он объявил время опасности для городка, и он имел право приказывать любую службу. Смертью было не повиноваться ему. И даже если бы Тал-Элмар не назвал себя посланником (желая предотвратить какое-либо тайное слово, прошедшее к слугам головы), все сказали бы, что выбор был справедлив. Разведчик должен был быть послан, и кто лучше, чем сильный храбрый юноша, быстрый на ноги? Но тем не менее, в поручении была злоба, черная злоба. Защитник Хазада уйдет. Не было надежды на его братьев: сильные мужланы, но без сердца для неповиновения, исключая их старому отцу. И весьма вероятно было, что он не вернется. Опасность была велика.
Еще раз Тал-Элмар посмотрел на голову и затем на своего отца, и затем его взгляд перешел на посох головы. Блеск огнива был в его глазах, и в его сердце желание убивать. Могру видел это и дрогнул.
- Иди, иди! - закричал он. - Я приказал тебе. Ты быстрее кричать "волк", чем начинать охоту. Иди немедленно!
- Иди, мой сын! - сказал Хазад. - Не бросай вызов голове. Не там, где он имеет право. Ибо тогда бы бросишь вызов всему городку, сверх пределов твоей власти. И будь я головой, я бы выбрал тебя, хоть будь ты дорог; ибо ты имеешь больше сердца и удачи, чем кто-либо из этого народа. Но приходи снова, и пусть Темный Корабль не получит тебя. Не будь слишком смел! Ибо лучше будут дурные вести, принесенные тобой живым, чем Морские люди без герольда.
Тал-Элмар поклонился и сделал знак подчинения своему отцу и не голове и отшагнул прочь два шага. И затем он повернулся.
- Слушай, Могру, которого низменный народ в своей глупости назвал своим головой, - воскликнул он. - Может быть я вернусь, против твоей надежды. Моего отца я оставляю в твоей заботе. Если я вернусь, будь это со словом мира или с врагом по пятам, тогда твоему главенству придет конец, и твоей жизни также, если я найду, что он претерпел какое-либо зло или бесчестье, которое ты мог предотвратить. Твои люди с ножами и носители дубинок не помогут тебе. Я сверну твою жирную шею голыми руками, если понадобится; или я буду охотиться за тобой через леса к черным прудам.
Затем новая мысль поразила его, и он шагнул обратно к голове и положил руки на его посох.
Могру съежился и вскинул толстую руку, как если бы отражая удар.
- Ты сумасшедший сегодня! - прокаркал он. - Не причиняй мне насилия или ты заплатишь за это смертью. Не слышал ли ты слов своего отца?
- Я слышал и повинуюсь, - сказал Тал-Элмар. - Но первое поручение к людям и теперь нужда в скорости. Мало чести я имею среди них, ибо они знают хорошо твое презрение к нам. Какое внимание они уделят, если рабские ублюдки, как ты называешь нас, когда я не рядом придут 9, крича призывы к Холму Обсуждений от твоего имени без знака. Твой посох послужит. Он хорошо известен. Нет, я не буду бить тебя им пока.
С этим он вырвал посох из руки Могру и поспешил вниз с холма, его сердце все еще [было] слишком горячо от гнева, чтобы подумать о том, что лежало перед ним. Но когда он объявил призывы пораженным людям на акрах на южных склонах и бросил посох среди них, веля им торопиться, он побежал к подножию холма и оттуда через высокие травяные луга и так пришел к первому редкому разбросанному лесу. Темными они лежали перед ним в долине между Агаром и холмами у берега.
Было все еще утро и более чем час прежде полудня, но когда он пришел под деревья, он остановился и задумался, и узнал, что он трясется от страха. Редко он странствовал далеко от холмов своего дома и никогда в одиночку, равно и не глубоко в лес. Ибо весь его народ боялся леса 10.
Здесь машинописный текст обрывается, но не в конце страницы, и начинается рукопись "Продолжение Тал-Элмара" (как название теперь написано) начинается (см. стр. 422).
Слово "Master" - "хозяин" и т.п. - такой же титул в Хоббите имеет глава Эсгарота, который в переводе называется бургомистр. И это в общем очень точный перевод. Но здесь слово "бургомистр" уместно как седло на корове, даже в подстрочнике. Поэтому я решила назвать его головой.
От мерзости я уже плевалась. Когда я уже устала, под мерзостью проступил слой дурдома.
