Да, так вот насчет Лютиэн в этом отрывке из Лэйтиан (а то все собираюсь да собираюсь высказаться развернуто): во-первых и в-главных, она такая действительно бесит, как и практически везде в Лэйтиан.
Начиная с того, что она бежит от Хуана. Да почему, черт возьми, она от него бежит?! Ну ладно, ну большая собака - я понимаю, что она может напугать, когда несется прямо на тебя (а Хуан прямо за ней почему-то дернул - а какого, собссно, черта? Идет по лесу девица и идет себе - а он канонически видел, что это именно девица, а не нечто не пойми что - в каноне ясно написано, что колдовство на него не действовало, стало быть, и плащ обмануть не мог. С какого перепуга вдруг Хуану вздумалось за ней кидаться? Он что, девиц не видел никогда? Или кидался так на всех?).
Но какого черта от Хуана бежать?! Лютиэн что, не в курсе, что собаки бегают намного быстрее двуногих? Почему она, находясь в лесу, не полезла на дерево?! А она умеет по деревьям лазить - нам же канон расписывал, как она поднялась на вершину древа и
ну раскачивать яво ветер развевал ея волосы. Не по приставной же лестнице она взобралась туда. Так какого черта она не делает этого сейчас?! Почему вместо этого она стоит прислонившаяся к древесному стволу и изображает княжну Тараканову, вся такая загнанная и в безвыходном положении, и может только взирать слезными оленьими очами на преследователя, умоляя ее не трогать, как викторианская дева на джентльмена, намеревающегося ее уестествить? К чему эта слащавая драма?!
Ах, она растерялась - не сообразила? А как она такая чуть что и в растерянность и не соображание дева-в-беде собиралась милого своего от Саурона выручать?! Если она даже от собаки на дереве спастись сообразить не может. Когда автору надо, она прям такая грозная и решительная, прям так Саурону понты кидает - а когда автору надо по-другому, она немедленно становится до отвращения беспомощной и до тошноты хрупкой викторианской барышней.
Далее: вот Хуан посмотрел на нее, припертую к дереву, на ее бледную беспомощность и затуманенные слезами очи, и "был приручен". А то бы что? Ну, что бы он с ней сделал, если бы не приручился так внезапно? Напал бы и загрыз? Просто покусал? Иное? Что?
И вот этот прирученный Хуан поднимает ее и несет - ёкарный бабай! Опять все и сразу сказать хочется. За какое место он ее поднимает и несет? Зубами за шкирятник? Ну а как еще? Больше нечем и не за что. Офигеть романтическая и возвышенная картина: прекрасная дева, висящая за шкирку в собачьей пасти.
И какого же она размера, эта прекрасная дева, что ее собака может за шкирку нести? Каков бы ни был большой Хуан, ведь не со слона же он величиной! Стало быть, дева ростом с пятилетнюю (мозгами, впрочем, тоже). Еще одна тошнотворность - эта очередная порция нежности, хрупкости и трепетности. Нет, блин, это вызывает не умиление. Это вызывает тот сорт отвращения, который вызывают тараканы. Хочется пришибить тапком и затереть мерзкий след.
Или Хуан ее на спину закинул, как волк овцу? Еще романтичнее и возвышенней, чо там.
И он ее несет - а это с какого, блин, перепуга?! Зачем он ее вообще куда-то тащит?! Он что, всех встреченных девиц тащит к хозяину? Или как? Или что? Кто может объяснить, почему он сейчас это делает?
И вот принес. Келегорм даже не удивлен, чего это его охотничий пес таскает девиц. Он ведет разговор с Хуаном, как будто у того в пасти курица. В т.ч. и размерами. И это та самая неземной красоты Лютиэн, в которую он прям на месте влюбился (или Куруфин, но тоже на месте возжелал). Блин, да она же с куклу ростом!! Куклофилия, блин, на марше!!
Ну реально, не могу объяснить, от чего конкретно, но весь этот отрывок (так же, как и предыдущий, где Берен ее в лесу видит и начинает выслеживать) несет отпечаток чего-то нечистого и извращенного.
И вот плащ свалился, и она стоит вся из себя такая прекрасная - вся такая белая
и холодная и в серебре, и драгоценности-то сверкают, и цветы-то в волосах благоухают. Ну да, конечно, после нескольких дней бега по лесу именно так и будет выглядеть девица. Она же идеал и выглядит всегда идеально. Не потеет и не пачкается ни она сама, ни одежда. Идеальная Дульсинея.
- Пока что я доволен, - сказал Дон Кихот, - продолжай. Вот ты пришел, - чем в это время была занята царица красоты? Вернее всего, низала жемчуг или же золотыми нитками вышивала девиз для преданного ей рыцаря?
- Никак нет, - отвечал Санчо, - она просеивала зерно у себя во дворе.
- Так вот знай же, - сказал Дон Кихот, - что зерна, к коим прикасались ее руки, превращались в жемчужины. А ты не обратил внимания, друг мой, какое это было зерно? Верно, самой лучшей пшеницы?
- Ан нет, самой что ни на есть дешевой, - отвечал Санчо.
- Ну так я тебя уверяю, - сказал Дон Кихот, - что из зерна, просеянного ее руками, вне всякого сомнения получается наичистейший белый хлеб. Но продолжай. Когда ты вручил ей мое послание, поцеловала ли она его? Возложила ли себе на главу? Совершила ли приличествующие моему письму церемонии, - словом, что она сделала?
- Когда я передавал ей письмо, - отвечал Санчо, - она с увлечением трясла решето, в коем было изрядное количество пшеницы, и сказала мне: "Положи-ка, милый человек, письмо на мешок, - пока всего не просею, я его читать не стану".
- О мудрая сеньора! - воскликнул Дон Кихот. - Уж верно, это она для того, чтобы прочитать на досуге и получить полное удовольствие. Дальше, Санчо. А пока она занималась своим делом, какие вела она с тобою речи? Спрашивала ли обо мне? И что ты ей ответил? Да ну же, рассказывай все, как было, капли не оставляй на дне чернильницы!
- Она меня ни о чем не спрашивала, - отвечал Санчо, - но я ей все рассказал: так, мол, и так, мой господин, чтобы угодить вам, забрался в горы, ровно дикарь, и, голый до пояса, кается: спит на земле, во время трапезы обходится без скатерти, бороды не чешет, плачет и клянет судьбу.
- Насчет того, что я кляну судьбу, это ты неудачно выразился, - заметил Дон Кихот. - Напротив, я ее благословляю и буду благословлять всю жизнь за то, что я оказался достойным полюбить столь высокую особу, какова Дульсинея Тобосская.
- Она высокая, - сказал Санчо, - вершка на три с лишком выше меня будет, клянусь честью.
- Как так, Санчо? - спросил Дон Кихот. - Разве ты с ней мерился?
- Вот как я мерился,- отвечал Санчо, - я вызвался помочь ей взвалить на осла мешок с зерном и стал с нею рядом, - тут-то я и заметил, что она выше меня на добрую пядь.
- И кто посмеет утверждать против очевидности, - воскликнул Дон Кихот, - что высокому ее росту не соответствует и не украшает ее бездна душевных красот? Но ты, уж верно, не станешь отрицать, Санчо, одну вещь: когда ты подошел к ней вплотную, не почувствовал ли ты некий упоительный аромат, некое благоухание, нечто необычайно приятное, для чего я не могу подобрать подходящего выражения? Словом, что от нее пахнет, как в лучшей из модных лавок?
- На это я могу только сказать, что я вроде как мужской душок почувствовал, - отвечал Санчо, - должно полагать, она много двигалась, ну и вспотела, и от нее попахивало кислятиной.
- Полно врать, - возразил Дон Кихот, - у тебя, наверно, был насморк, или же ты почувствовал свой собственный запах. Я же знаю, как благоухает эта роза без шипов, эта полевая лилия, этот раствор амбры.
- Все может быть, - согласился Санчо, - от меня часто исходит тот самый дух, который, как мне показалось, шел тогда от ее милости сеньоры Дульсинеи. И тут ничего удивительного нет: ведь мы с ней из одного теста.
- Итак, - продолжал Дон Кихот, - она уже просеяла зерно и отправила на мельницу. Что она сказала, когда прочитала послание?
- Послание она не прочла, - отвечал Санчо, - она сказала, что не умеет ни читать, ни писать. Она разорвала его в клочки и сказала, что боится, как бы кто в селе не прочел его и не узнал ее секретов, - с нее, мол, довольно и того, что я передал ей на словах насчет любви, которую ваша милость к ней питает, и того из ряду вон выходящего покаяния, которое вы ради нее на себя наложили. А затем она велела передать вашей милости, что она целует вам руки и что ей больше хочется с вами повидаться, нежели писать вам письма, а потому она, дескать, просит и требует, чтобы по получении настоящего распоряжения вы перестали дурачиться и, выбравшись из этих дебрей, если только что-нибудь более важное вас не задержит, нимало не медля направили путь в Тобосо, потому она страх как хочет повидаться с вашей милостью. Она от души смеялась, когда я ей сказал, что ваша милость называет себя Рыцарем Печального Образа. Спросил я, заходил ли к ней достопамятный бискаец, - она сказала, что заходил и что он малый хороший. Еще я спросил ее про каторжников, но она сказала, что пока еще никто из них к ней не заходил.
